взято: честолюбив с детства, шрам от антисемитизма, а отец, не воевавший за белых и «гуманно прощённый советской властью» (за что тогда прощённый?), – всё же пошёл в лес и застрелился. – Сын же, после повести в «Новом мире», всё время рвётся уехать на Запад к деньгам, просит устроить ему какой-нибудь вызов. – К тому со злобчивой страстью приплетена и бедняжка Аля: острей всего понимавшая потерю родины как несчастье – тут изображена как интересантка, только и рвущаяся к свободным западным деньгам, «её место в Латинском квартале»», и всякая к тому пакость, допекла ж она им.
Напротив, Н. Решетовская, «загубившая свой талант пианистки» только потому, что всю жизнь от юности якобы «помогала мужу работать, искала ему материалы», – теперь, покинутая, сидит в провинции и самоотверженно перепечатывает и перепечатывает доверенную ей и никак не охраняемую автором рукопись «Архипелага», а, сдав ему работу, пытается покончить с собой.
Само же ГБ во всю историю, за все годы, не вмешивается ни разу.
Тысячестраничный – и тоже двухтомник – Флегона, хотя написан как будто иначе, в другой год, и в западной стране, без романной маскировки и с прямой личной ненавистью, а сходится во всём главном: бездействующее, совсем невинное КГБ (самые бережные выражения о нём, и даже с нескрытой симпатией), резкие нападки на ЦРУ, клокочущее злобство ко мне – и море порнографии.
Как раз сейчас, в феврале 1987, – сколько ни откладывался, а подкатил суд с Флегоном. И теперь, хоть и с шестилетним опозданием, а неизбежно мне эту мерзкую книгу, прежде только листанную брезгливо, впервые прочесть. В самые дни суда и читал.
И верно я сделал, что не читал её шесть лет назад: всё это отходит по времени и в нём ничтожнеет. За последние годы я потишел – во внутреннем успокоении, от исполненности главных работ, какая-то небитвенная становится кровь, плечи приборолись, – и не зацепляет меня эта стряпня. (А только – наглость его судебного иска.)
Тон книги – такой вульгарной развязности, как если бы трактирный лакей уселся главным гостем.
И что же мы узнаём? Что «Архипелаг» – это сплетение тюремных басен; но, увы, «в идеологической борьбе против коммунизма “ГУЛАГ” представляет собой хорошее оружие», хотя по сравнению с тем, что делалось в старой России, «исчез бы весь ГУЛАГ с его муравьиными пытками». И вообще, в Советском Союзе плох был только Сталин – да и то: «Сам русский народ почти заставлял Сталина истреблять людей». И не удерживается заступиться открыто за кагебистов – несколько раз в защиту Ржезача, а особенно за Луи.
Из лучших способов защиты советской власти – громить старую Россию. Отказываться от арестованных и пострадавших – «это национальная черта русского народа [неискреннего и трусливого], которая явно проявлялась на протяжении всей русской истории». – «Россия отличается от всех стран Европы тем, что там врут не отдельные лица, а вся страна поголовно. Честные люди там исключение».
Ну а с какой захлёбной сосредоточенной злостью обо мне – этому уж нет границ. – Нахальный лгун. Патентованный невежда. Умалишённый самодур. Пройдоха. Перемётчик. Клеветник. Брехун и лицемер. Сталин наших дней. Помесь гиены с хамелеоном. Негодяй. Вральман. Слабо развитая мозговая корка. После его высылки «русские люди вздохнули с облегчением». Впрочем, «борьба против коммунизма в действительности его никогда не интересовала». «Посвятил целые годы жизни мести за неполученную Ленинскую премию». «Получает деньги от разведок… получает деньги от ЦРУ». И конечно, «готовый жертвовать детьми за книжонку» (не поддаться шантажу ГБ и опубликовать «Архипелаг»).
Вот – выписываю, и всё это так для меня примелькалось, не задевает ни на миллиметр. Враги ли советские, или третьеэмигрантские, или нью-йоркская образованщина, – все они лепят на меня одно и то же почти, слово в слово, и до безкрайности.
Не скромничает Флегон высказываться и собственно о литературе: Солженицын «не продержится в литературе долго». Сартаков как писатель куда лучше Солженицына. «“Телёнок” – литературное дерьмо». Раз из «Круга» можно было выбросить 9 глав – значит, «там много лишнего». – Да что там – и о языке моём уверенно судит: «“В круге первом” – это не по-русски». (Ну да, он же назвал своё пиратское издание, как надо по-русски – «В первом кругу».)
И не брезгует Флегон никакими подделками. Где у меня неприличное слово в многоточии – он вытягивает его полностью и печатает как цитату из меня – стесняться ли ему? Знаменитое ленинское «не мозг нации, а говно» – прямо приписывает мне. И разумеется, не только умалчивает, что гонорары «Архипелага» я целиком отдал в Фонд помощи заключённым, но прямо переворачивает: «Я обвиняю его в том, что он не поделился своим миллионным гонораром со своими несчастными соавторами, бывшими зэками».
Но и вся его слюнобрызгая брань, и все эти жульнические подделки, и нужные умолчания – разве так уж отличают Флегона от вереницы пошляков, уже просмотренных в этих очерках? Хотя иные из тех копьеметателей брезговали бы таким сравнением. Флегон отличается от них только и единственно своею патологической, безудержной страстью к порнографии, чем сбросил книгу свою ниже допустимого уровня, и она не пошла.
О самом Флегоне ещё узнаём: «Русской литературе я посвятил всю жизнь». И: будто многие его подозревали, что это он сам пишет солженицынские книги.
И еврейскую мелодию нащупывает Флегон точно в духе гебизма: «нельзя принимать за чистую монету, что он – не Солженицкер»; «склонен думать, что он не русский».
Нет, наказан я, что не прочёл Флегона вовремя. Пишет: «Продолжать дело с ответчиком [Д. Поспеловским], уехавшим в Канаду, было безполезно». Так тем более – в Штатах! Жестоко ж я ошибся, что согласился защищаться от иска Флегона. Как всегда, погоняемый своей работой, я не успевал вникнуть в обстоятельства дела. (Так думают и два спрошенных английских адвоката: мастер английского суда просто ошибся, дав Флегону санкцию на предъявление иска в Америке, – а мы лопоухо приняли, откуда нам знать законы?)
А мой суд с Флегоном в Англии всё откладывался, всё откладывался – больше пяти лет, и я был тем доволен: мне б только отодвинуть эту заботу на ближайшие полгода-год, не мешала бы моей безотдышной работе. И не задумывался, как же направит Э. Вильямс из Америки дремлющего Сайкса, а и вовсе не знал, что по требованию истца назначен именно суд присяжных (как и остерегал меня Ленчевский).
И вот сейчас, в конце февраля 87-го, узнаём: суд (судья Джен Кеннеди) идёт уже три дня, – и три полных дня перед двенадцатью присяжными держит речь Флегон (Ленчевский описывает: пришёл в обтрёпанной одежде, для трогательности вынул челюсть, беззуб; а присяжные набраны по жребию – шут знает кто, едва ль не те бродяги, кто под мостами ночуют), и
