И все-таки, по глубокому моему убеждению, не это привело к дисгармонии. Не перегрузка, не бессонница. Ведь перегрузка - это перегрузка, а не противоречие внутри души.
Со всеми делами она постепенно справилась бы, у нее хватило бы, я уверена, душевной закалки и сил.
С Фридой в последние годы случилось другое - счастье или несчастье, не знаю.
Она встретилась со своей писательской зрелостью. А встреча эта для каждого писателя неизмеримо трудна.
Внезапно все написанное прежде теряет цену. Все кажется - иногда совсем несправедливо - никуда не годным, никому не нужным. Уверения друзей, читательские письма - не утешают более. Работать надо по-другому. Писать не о том, о чем раньше. Точнее. Кажется, я наконец-то знаю, о чем и как. И вот беда: столько лет я работала, столько лет училась писать, а писать мне стало не легче, а трудней.
Все это на моих глазах происходило с Фридой. Умение ее выросло в десятки раз, требователь-ность к себе - в сотни. Писать надо короче. Полнее. Без сантиментов. Строже. Точней. Что это значит - точней? Как добиться этой вечно ускользающей точности? Весь накопленный ею жизненный опыт, все, что было записано у нее в блокнотах и в памяти, все, что было продумано, понято ею, требовало от нее новой степени глубины, то есть в конечном счете нового градуса правды. Это и была та новая точность - и новая форма, - которую безудержно, отчаянно, страстно искала рука.
Душа требовала неотрывности труда, тишины. Той тишины, в которой душа - и рука - словно слушают чью-то диктовку. Той, о которой у Ахматовой сказано:
...Встает один, всё победивший звук
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо...
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки,
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
Уж на что Цветаева во всем противоположна Ахматовой, а и она - в той самой статье, вызвавшей размышления и несогласия Фриды, тоже пишет о тишине, в которую вслушивается поэт, о диктовке, которой повинуется его рука. "Дать уху слышать, руке бежать", - говорит Цветаева. Это, в сущности, тот же ахматовский "один, всё победивший звук", те же "просто продиктованные строчки".
Фрида никогда не была поэтом, и не для сравнения ее с Ахматовой, или Цветаевой, или с кем бы то ни было я пишу то, что пишу. Однако Фрида обладала большим художественным даром, и дар ее созрел. Это было видно, прежде всего, по ее блистательным записям. Для нее настала пора, когда, нахлебавшись жизни, художнику пора в тишину, в сосредоточенность, слушать уже не самую жизнь, а рожденный ею "один, всё победивший звук". Фрида дивилась себе - новой себе, по-новому ранимой, по-новому беспомощной. Давно ли умела она создавать статьи свои и книги в тесноте ермолаевской кипящей склоками коммунальной квартиры или на подоконнике в редакции под треск телефонов? Быстро, отчетливо, к сроку...
- Теперь, - говорила она мне с удивлением, - чтобы написать строчку, мне нужна тишина. И сознание, что никто не войдет. Не позовет. Не тронет. Ничего не потребует.
Да, зрелость писателя - труднейшая пора его жизни. Он чувствует себя перед Страшным Судом слова, перед тем самым, ранее отрицаемым Фридой, цветаевским Страшным Судом.
И она оказалась лицом к лицу с ним. И в прекрасной, просторной, уставленной зеленью и книгами комнате, за прекрасно оборудованным письменным столом ей стало не под силу писать. Потому что здесь ее все время отрывали, а она больше не могла отрываться. Все чаще уезжала она из дому, в Киев, в Ереван, в Таллин, чтобы вдали от Москвы, в тишине гостиницы или чужой квартиры запереться, ничего не видеть, не слышать - писать.
- Подумайте! - говорила она мне после одной из таких поездок. - Там, когда и позвонит телефон, я могу не пугаться: это не меня...
А дома, в Москве, ей мешал даже выключенный. Она понимала, сколько голосов и с какими бедами рвутся к ней по проводам.
Она не могла разрешить себе толком отдохнуть или, что то же, без всяких помех погрузиться в работу, в сон, как называла это состояние Цветаева. Для того, чтобы вовремя приходить на помощь людям, - надо, чтобы не только домашний, но и душевный телефон всегда был включен. Для того, чтобы писать - в самом деле писать, не на шутку, - необходимо, напротив, чтобы все провода, соединяющие человека с людьми, были временно отрезаны напрочь. Человек должен отплыть на необитаемый остров и там погрузиться на самую глубину тишины: "дать уху слышать, руке бежать".
Ведь пишется книга не только тоща, когда сидишь за столом и пишешь. Но и когда бредешь по дороге. И лежишь на диване, закинув руки за голову. И мешаешь на плите кашу, не видя, как она ползет через край...
Фрида хотела погрузиться в книгу, но не могла. И не только по внешним причинам - по внутренним. Оторваться от людей - это противоречило мысли ее мыслей, сердцу ее сердца, ее религии.
Книга в ней набухала, росла, разрывая ей душу. Новая книга, та, в которую она должна была вложить всю постигнутую ею правду.
Отдаться книге она не могла. Отплывешь на необитаемый остров, начнешь вслушиваться в "один, всё победивший звук", заслушаешься голоса, который диктует тебе слова, а жизнь - сумасшедший с бритвою в руке - возьмет да и прирежет кого-нибудь из самых тебе дорогих.
...Разрушил гармонию Фридин созревший художнический дар, потребовавший погружения в работу на другой - неприкосновенной - глубине. Она-то еще пыталась, могла, но ОН уже не мог, как прежде, примиряться с постоянной, бесперебойной деятельностью спасательной станции.
11. ЗАВЕЩАНИЕ
Я знала, что Фрида страстно занята своей новой книгой, что она пишет ее, не оглядываясь на цензуру, что она вводит в нее материал, запечатленный в блокнотах. Знала я из ее рассказов, а потом и из прочитанной части, что главный герой книги - это учитель, переживший тюрьму и лагерь, и его бывший ученик, которого, вернувшись, он повсюду разыскивает, чтобы сказать ему какое-то свое заветное слово. Я знала, что по этой своей работе Фрида постоянно тоскует - "работать хочется до слез", - написала она мне однажды, - но как тоскует, чем стала для нее эта работа, мне открылось только в день операции, 14 января 1965 года.
В этот день на операционном столе должно было выясниться: какая причина вызвала желтуху, каково имя болезни. Камень в желчном протоке? Рентген не показывал камня. Киста аппендикса? Да, быть может, и киста, но профессор Виноградов предполагал рак поджелудочной.
Мы сидели в вестибюле больницы: Раиса Ефимовна Облонская, Нора Яковлевна Галь и я.
Перед нами ходили, вставали, присаживались и вставали снова - Саша, Галя, Исаак Абрамович.
Спустилась к нам знакомая докторша, объявила, что Фрида уже в операционной. Ушла. Спустилась снова: сделали еще раз, в последний раз, рентген. Камня нет.
Осталась одна слабая, слабейшая надежда: опухоль железы, но не злокачественная. Один случай из миллиона. Бывает.
Я смотрела на Изю и девочек, стоявших перед нашей скамьей. Фридины дочери и Фридин брат. Три варианта ее лица: бровей, глаз, ресниц, скул, волос. Держались они все спокойно. Галя была румяна, как всегда. Саша, как всегда, смугла и глазаста. Ни истерик, ни стиснутых губ и рук Ни рисовки, ни позы. Спокойные, обыкновенные речи. Фридины дочери, воспитанные ее мужес-твом и ее чувством достоинства. Перед лицом самого горького горя, которое им когда-нибудь доводилось или доведется испытывать, они вели себя свободно, непринужденно, с большим непритворным мужеством.
Докторша вернулась в третий раз. Брюшина вскрыта, Виноградов прав: рак поджелудочной.
Я видела, как схлынул румянец с Галиных щек и, побелев, Галя стала более обычного похожа на Сашу и Фриду.
Все окружили докторшу: та что-то чертила на бумаге, объясняя, как расположена опухоль и почему к ней нельзя прикоснуться. А я осталась сидеть: все равно не увижу. А если и увижу, то - что?
Через минуту рядом со мной села Саша. Мы молчали.
Она опустила кудри и заплакала.
- Значит, мама не кончит книгу, - проговорила она сквозь слезы.
Сказала она это не помня себя, оглушенная бесповоротностью горя, а для моих ушей эти слова прозвучали Фридиным тайным признанием, будто это не Саша, а Фрида сама, под тяжестью объявленного диагноза, проговорила о заветнейшей из своих тревог.
- Значит, моя книга не будет написана! значит, я не кончу книгу!
Поправляясь, она на больничной койке продолжала работать над книгой. Работала над нею и в Переделкине, в тот счастливый месяц, когда она, и Александр Борисович, и Копелевы жили там вместе. Работала, снова оказавшись в больнице. Потом дома, у себя на тахте. Работала, пока болезнь не скрутила ее. И не кончила книгу.
В одну из трудных ночей, когда ее особенно терзали тошнота и жар, она вдруг попросила Галю взять бумагу и перо и записать под ее диктовку: зачем учитель, вернувшись из лагеря, ищет своего ученика и что он хочет ему сказать.
