— Ведь это черт ее что: сидишь без дела, пропади ты пропадом.
— Что ж у вас дела, что ли, нет, — сказал столяр, — вы хоть крыши–то сначала покройте.
Никто ничего не ответил, даже не взглянул на крыши. Только черный мужик, не поднимая головы, сказал:
— Тут у кого покрыты, — и то хоть раскрывай.
Из соседней избы вышел длинный, худой мужик, босиком, почесал бок, стоя на пороге, посмотрел по сторонам, потом прошел через дорогу к кирпичному заводу, там зачем–то постоял и опять пошел в избу.
— Эй, дядя Никифор, ай не знаешь, куда деться? Иди, видно, в дурачки сыграм…
-- …Пока полоса не пройдет… — подсказал худощавый. — К кирпичу–то дюже близко не подходи, а то, говорят, из волости приехали, — увидят, запишут…
— Ничего чтой–то не поймешь, — сказал столяр.
— Чтобы понимать, для всего науку надо проходить, — ответил худощавый мужик. — Мы вот прошли, теперь понимаем. И что, братец ты мой, что значит, судьба окаянная: прежде сидели, ничего не делали, потому кругом все чужое было. Теперь все кругом наше, а делать опять ничего нельзя.
— А в чем дело–то?
— Да борьбу эту выдумали насчет кулаков. А тут на м_е_с_т_а_х на этих так хватили здорово, что не то что — кулаков, а и мужиков скоро не останется. Приезжают — "Кто из вас кулак"? Говоришь: нету кулаков, мы их всех вывели. — "А кто самый богатый?" — Самых богатых нету. — "А кто лучше других живет"? — Такой–то… — "А говоришь, — кулаков нету"?..
— Вздумали кирпич с кумом жечь на продажу; а они приехали — цоп!.. В кулачки, говорят, себе метите? Пчел было развели, они п_р_и_е_х_а_л_и, опять — цоп!
— Тут лапти новые наденешь, и то они уж на тебя во все глаза смотрют, норовят в кулаки записать, — сказал худощавый.
— А сначала было плуги завели, веялки эти, чтоб им провалиться.
— Обрадовались?..
— Да, — сказал черный мужик, — теперь утихомирились: веешь себе лопаточкой, — оно и тихо и без убытку.
— И пыли меньше… — подсказал опять худощавый.
— Вот, вот… Ах ты, мать честная… Бывало, в поле выйдешь — урожай. Слава тебе, господи!.. А намедни я поглядел — рожь хорошая. Мать твою… думаю, — вот подведет. Такая выперла, что прямо хоть скотину на нее запускай, от греха.
К говорившим поспешно подошел мужичок с бородкой и опасливо посмотрел на столяра, потом узнал его, поздоровался и торопливо спросил у мужиков:
— Кто нынче кулак? Чей черед? Из волости приехали.
— Эй, Савушка! — сказал худощавый, обратившись к оборванному мужику, сидевшему босиком на бревне. Одна штанина на левой ноге у него совсем отвалилась ниже колена. — Эй, Савушка, твой черед нынче.
— Какой к черту черед, когда я без порток сижу, а вы в кулаки назначаете. Ни самовара, ничего нету.
Пришедший мужичок посмотрел на очередного и сказал:
— Не подойдет… Куда ж к черту, когда у него портки все прогорели.
— Мало чего, — прогорели. Все равно черед должен быть, — ответил черный, — самовар у Пузыревых возьмешь, а портки полушубком закроешь, оденешься.
— Он и полушубок–то такой, что через него только чертям горох сеять.
— Сойдет… Вот тоже моду завели…
— А что? — спросил столяр.
— Да все насчет кулаков. Уж им чтой–то представляться стало. Как приедут из волости или из города, так первое дело требуют кулаков, чтобы у них останавливаться. Ну, известное дело, и самовар, и яйца давай, и обедом корми, и на лошадях вези. Навалились на трех наших мужиков побогаче, каждую неделю раза по два с бумагами прискакивают. Мужики, конешно, волком воют. Теперь уж очередь кулацкую установили.
— Чтоб по–божески, значит?
— По–божески, не по–божески, а ведь они по одному так всю деревню переберут, всех с корнем выведут, а ежели по очереди, — все еще как–нибудь, бог даст, продержимся. А главное дело, работать не дают. Крышу на сарае покрыл — сейчас к тебе два архангела: "В богатеи, голубчик, пробираешься?"
— Что ж это по декрету, что ли, так требуется?
— Какой там — по декрету! По декрету — все правильно: и работать можешь смело и хозяйство даже улучшать.
— А может т_а_м один декрет для нас, а другой для н_и_х пишут и инкогнито его присылают?
-- …Навряд… А там, кто ее знает.
Из совета вышел какой–то человек и крикнул:
— Эй, куда провожать? Сейчас выйдет. Избу готовьте.
— Мать честная, пойтить похуже что надеть. Спасибо, хоть по будням ездят. А то в праздник бабы разрядятся, ну беда с ними чистая. Иная на две копейки с половиной настряпает, а издали думаешь, у нее золотые прииска открылись.
— Ну, Савушка, беги, беги. Сначала сыпь за самоваром, потом яиц и молока у моей старухи возьмешь. Да коленки–то прикрой, черт!
— Дали бы ему хоть портки–то надеть.
— Ничего, скорей из кулаков выпишут.
Савушка сбегал за самоваром и яйцами. Потом пошел к совету.
Приезжий в кожаном картузе с портфелем вышел на крыльцо и, узнав, что кулак уже дожидается его, посмотрел на него и сказал про себя:
— Кажись, доехали сукиных детей. Дальше уж некуда.
НЕПОНЯТНОЕ ЯВЛЕНИЕ
I
В пятницу на следующий день после пожара в кооперативе было созвано собрание по вопросу о причинах полного краха предприятия.
Всю жизнь деревня Пронино ездила за покупками в город за двадцать верст.
— Трубку закурить — за спичками в город скачи, ведь это никаких сил не хватит, — говорили мужики.
Пользуясь таким положением дела, Прохор Фомичев, толстый мужик в жилетке и в ситцевой рубахе навыпуск, открыл свою торговлю и стал доставлять необходимые предметы, накидывая пятачок на фунт.
Все были довольны.
Но когда подсчитали, сколько они всей деревней несут этих пятачков Фомичеву, то пришли к выводу, что они круглые ослы. Если есть головы на плечах, то отчего не устроить так, чтобы пятачки были целы?
Сорганизовались. Сложились и выписали товару, открыв потребительскую лавочку против лавки Фомичева, через дорогу.
— Смерть кулаку и частному предпринимателю! Не брать у частного торгаша!
Заведующим лавкой выбрали Афоньку гармониста, инвалида гражданской войны. Выбрали из тех соображений, что, во–первых, он парень на все руки — гармошки чинит, часы, керосинки; бенгальский огонь даже зажигать может. А во–вторых, у него хозяйства нет, все равно он дома сидит; ему немножко приплатить, он и будет торговать.
— Можешь торговать? — спросили его мужики.
— Вот г…! Что тут мудрость, что ли, какая, — сказал Афонька; — часы–то чинить позамысловатей дело, и то справляюсь.
На другой же день после открытия около потребительской сидела на траве и на завалинке целая толпа.
— Мать честная, народу–то собралось, — говорили проходившие. — Что это вы сидите?
— Дожидаемся.
Все сидели с баклажками для дегтя, с бутылями для керосина, курили и водили глазами то в одну, то в другую сторону.
— Ай, заперто? — спрашивали вновь подходившие.
— Заперто.
— А где ж Афонька–то?
— Керосинку, говорят, попу понес, в починке была.
— Да не керосинку, а заводную игрушку.
— И игрушки чинит?
— Чинит.
— Ну, и голова… А когда он в лавке–то бывает?
— Да ведь это как придется. Вчерась, говорят, прямо с утра был.
— Когда починки нету, он, почесть, все время тут. Вчерась моя старуха хорошо попала, так в пять минут вернулась, а нынче, вот, не угадали — так третий час сидим.
— Эй, что вы там? Идите, отпущу, — кричал с порога своей лавки Фомичев.
— Подыхай там. На черта ты нужен, — отвечали мужики, даже не оглянувшись, и когда показался в конце деревни на своем костыле Афонька без шапки, с вихрами нечесаных волос, мокрых от пота, точно он только что купался, на него закричали в десять голосов:
— Эй, что же ты! Не успели тебя за дело посадить, а ты уж собак гоняешь. Вот будем у частного торговца брать, тогда посвистишь.
— А черт с вами, берите, мне–то что, — отвечал Афонька: — давно бы уж дома сидели, чего ж вы ждете–то тут?..
— Затем тебя, осла, и посадили, чтобы у него не брать.
— А коли затем посадили, так терпи, — отвечал Афонька. — Что ж я вас целый день должен караулить, да по одному отпускать? По крайней мере вот набралось сразу, всех гуртом и отпущу.
— Да, черт этакий, ведь мы уж третий час тебя, лешего, дожидаем, на дворе скотина не поена стоит.
— Потерпит…
Афонька выше всего ставил свое мастерство механика. Когда ему приносили в починку гармонику или часы, он долго осматривал, сидя на завалинке с отставленным в сторону костылем, раздвигал и сжимал около уха мехи гармоники, как бы пробуя, не идет ли где воздух. Клал на завалинку и смотрел на нее так, как смотрит ветеринар на лежащее больное животное, потом опять брал в руки.
И видно было, что для него самые блаженные моменты были те, когда он исследовал причину порчи, а против него стоял в молчаливом и напряженном ожидании владелец, стараясь по лицу мастера угадать, какой будет приговор.
И самое большое удовольствие для Афоньки было сказать равнодушным и тем сильнее действующим тоном:
