— Так где бы вы гуляли, Григорий Павлович, через пару недель?
— В Одессе по Дерибасовской или в Питере по Невскому, а может быть, в Ростове. Неужели вы думаете, что я остался бы в вашем паршивом городе, если бы унес из гостиницы ноги?
— Хитрите, Никитский, — вздохнул Фомин. — Вряд ли вы от нас бы уехали, ни с кем не повидавшись.
— Кто его знает, гражданин Фомин, — задумавшись, словно что-то вспоминая, проговорил рецидивист. — Может, и задержался бы на пару-тройку дней. Я же вам говорил, любовь у меня к одной даме давняя.
После допроса Фомин и Дорохов вышли на улицу в ночь, в мороз.
— Ты, я вижу, не очень доволен вечерним разговором? — поинтересовался Фомин.
— Гад этот Никитский. Противно на него смотреть, не то что слушать.
— Безусловно. Но, мне думается, именно сегодня он с нами пооткровенничал и сказал куда больше, чем хотел.
— Что же он такого сказал? Я толком не заметил.
— Давай, Саша, по домам. На досуге сам разберешься, не буду тебя сбивать.
Были случаи, когда Фомин на время уходил из управления, а Дорохов оставался с Международным. Никитский просил Фомина не отправлять его в камеру. Правда, Михаил Николаевич всякий раз присылал в помощь Саше Чекулаева или Боровика. Григорий Павлович, мастер на всякие воровские байки, мог говорить часами. Женька с Боровиком слушали его с нескрываемым любопытством, истории преступного мира в дореволюционной России были им в диковинку. Но Саша после урока, преподанного ему воровкой, вел себя настороженно, ожидая и от Никитского любого подвоха. Обычно Международный сидел возле стола Фомина, иногда вставал, чтобы размяться, прохаживался по кабинету, пересаживался на другой стул, а Дорохов исподволь наблюдал. Он заметил, как Никитский почти неуловимым движением, затушив окурок в пепельнице, что-то взял со стола Фомина и сунул в карман. Ребята на это не обратили внимания. Саша судорожно пытался припомнить, что же там лежало. Перед уходом Фомин всегда убирал документы в сейф. Ручки с перьями были на месте. А вот карандаша не оказалось. Зачем Никитскому понадобился карандаш? Саша хотел обыскать преступника, но потом раздумал. Едва появился Фомин, он вызвал его из кабинета и рассказал о карандаше. Фомин велел зайти к Попову и доложить ему об этом, а сам решил продолжать разговор с преступником и не подавать виду, что его выходку заметили.
Иван Иванович выслушал Сашу и тут же спросил:
— Ты-то как считаешь, зачем этому типу карандаш?
— Видно, письмо кому-то хочет написать.
— Письмо вряд ли, а вот записку наверняка. Только через кого же он решил ее передать? Это интересно. А ну пойдем.
Они спустились на первый этаж в дежурную часть, а оттуда вышли во двор и направились к камерам предварительного заключения. Начальнику КПЗ Попов приказал проводить его в камеру Никитского. Она оказалась последней по коридору, небольшая, с одним топчаном и маленьким столиком, над которым почти под потолком было забранное решеткой окно с двойной рамой.
Попов сел на топчан, внимательно осмотрелся, спросил у начальника КПЗ, через кого, по его мнению, мог попытаться передать записку Никитский. Начальник КПЗ, пожилой, седоватый мужчина с большими залысинами на лбу, в милицейской форме с тремя кубиками в петлицах, прикрыл в камеру дверь и шепотом, словно их могли подслушать, стал рассказывать, что в соседней камере сидит вор-рецидивист, арестованный на этот раз за драку. Возвращаясь с прогулки или с допроса, он неоднократно подходил к камере Никитского, через волчок в двери с ним разговаривал и передавал ему папиросы. Попов поинтересовался, кто ведет дело этого арестованного, и, узнав, что уполномоченный Шеметов, велел начальнику КПЗ обо всем молчать. Вернувшись к себе, Попов приказал Саше остаться у него в кабинете и вызвал Шеметова. Саша знал, что этот солидный, уже в возрасте под стать Фомину, работник был ранен в перестрелке с преступниками, лежал в больнице и совсем недавно вернулся в управление. Шеметов рассказал весьма сентиментальную историю. У рецидивиста очень добрая и порядочная жена, старавшаяся изо всех сил отвратить мужа от новых преступлений. Она оберегала его от старых знакомых, одного никуда не отпускала. Устроила на работу к себе в цех на завод имени Кирова. Но однажды старые дружки мужа ее оскорбили, а тот их за это избил, да так, что оба лежат в больнице.
— Была у меня эта женщина, — докладывал Шеметов, — места себе не находит, ругает шпану и всякое жулье на чем свет стоит. Просит свидания с мужем.
— Когда она будет у тебя?
— После работы, Иван Иванович. Как кончится первая смена, так и придет.
— Приведи ее ко мне, Шеметов. Сам с ней поговорю. А ты, Дорохов, иди к себе да скажи Фомину, чтобы зашел. Смотри Никитскому и виду не подавай, что заметил, как он карандаш смахнул. Тут надо все по-тихому.
— Любовь, говоришь? Любовь хорошо, просто отлично. — Фомин говорил резко, зло и явно не скрывал своего пренебрежения к Никитскому. На возвращение практиканта не обратил внимания. — Только думается мне, Григорий Павлович, никого ты сроду не любил. Кроме самого себя, разумеется.
— Как знать, как знать, — усмехнулся Никитский.
— Найдем мы твоих друзей-приятелей — и вся любовь.
— И не старайтесь, гражданин Фомин. При большом беспокойстве — пустые хлопоты. В позапрошлом году, когда меня схватили, вы тоже все приставали: «Зачем приехал? К кому?» Пол-Иркутска, наверное, избегали, а толку? В суд-то я за побег пошел. Мнится мне, и в этот раз так же будет.
— Не надейтесь, Григорий Павлович, на этот раз во всех твоих делах разберемся. Сам расскажешь.
— Ничего я вам не скажу, гражданин хороший. Бить меня или, упаси бог, пытать вы не будете. Закон меня оберегает. Это в полиции, при царе, били, да и то мелкоту, сявок разных. А нас не трогали. Сами посудите, как было нас не беречь? С каждого дела господину полицейскому начальнику я преподносил двадцать процентов. Возьму полсотенки тысчонок, десять в пакет с розовой ленточкой… и лично из рук в руки. Какой же резон полицейскому такой заработок терять? Вот и берегли, словно курочку, что золотые яички несет. Вы ведь у меня, гражданин Фомин, двадцать процентов не возьмете? А двадцать пять? Пусть выйдет ваш юный помощник. Я одно предложение хочу сделать.
Дорохов встал. И раньше Фомину приходилось разговаривать с кем-то наедине. В таких случаях Михаил Николаевич подавал ему, Саше, знак — и он выходил. Сейчас Фомин никакого знака ему не подал. Он слушал Никитского как бы вполуха. Сидел за столом, подперев рукой щеку, и чертил что-то на бумаге. Саша постоял и снова опустился на стул.
— В царское время я вас обоих купил бы и продал, — входил в раж старый вор. — А сейчас знаю, не возьмете и третью часть, и половину с моего дела. Вам надо все. И не себе, а чтобы вернуть, как вы говорите, народу. — Никитский криво усмехнулся: — Глупцы, фантазеры.
