и закатов, голубое небо растворилось. Это не значит, что свет отключился, просто освещение стало жутко неземным: в ясный день колонисты видели вверху космос. Сочетание кромешной тьмы и яркого света вызывало у некоторых головокружение, и неизвестно, была ли причина физическая или психологическая. Хуже было то, что из-за неисправности купольного освещения пропала иллюзия двадцатичетырехчасовых суток. Теперь солнце восходило быстро и в две недели пересекало небосвод, после чего наступала двухнедельная ночь.
Стоимость ремонта сочли неподъемной. В какой-то мере люди приспосабливались: окна спален оснащались заслонками, чтобы спать ночами, когда светит солнце. Усовершенствовали уличное освещение для тех дней, когда солнце заходило. Но стоимость недвижимости упала, и те, кто мог, переселились в Колонию‑1 либо в недавно отстроенную Колонию‑3. Название «Колония‑2» вышло из употребления; все окрестили ее «Градом Ночи». Здесь небо было всегда черным. Я вырос в Граде Ночи. Мой путь в школу проходил мимо дома, где провела детство Оливия Ллевеллин, писательница, которая ходила по тем же улицам двести лет тому назад, неподалеку от первых лунных переселенцев. Этот домик на усаженной деревьями улице когда-то был симпатичным, но сам квартал переживал упадок еще с детских лет Оливии Ллевеллин. Дом пришел в запустение – половина окон заколочены, повсюду граффити, но памятная табличка у двери сохранилась. Я не обращал внимания на дом до тех пор, пока моя мать не поведала мне, что назвала меня в честь второстепенного персонажа из романа «Мариенбад», самого известного произведения Оливии Ллевеллин, которое я не читал. Я вообще не любил читать в отличие от моей сестры Зои, сообщившей мне, что персонаж Гаспери-Жак совсем на меня не похож.
Я решил не интересоваться, что она хотела этим сказать. Мне было одиннадцать лет, когда Зоя ее прочитала, то есть ей было лет тринадцать-четырнадцать. В этом возрасте она уже стала серьезной, целеустремленной личностью, намеренной пре- успеть на любом поприще, а я в свои одиннадцать уже заподозрил, что не стану таким, каким мне хотелось. И я бы не перенес, если бы она сказала мне, что тот другой Гаспери-Жак был, скажем, неотразим и привлекателен, прилежно делал уроки и никогда не промышлял мелкими кражами. Тем не менее я тайком проникся уважением к дому детства Оливии Ллевеллин, испытывая к нему родственные чувства.
В нем жила семья: мальчик и девочка с родителями, неказистыми и жалкими, умевшими производить впечатление никчемных людишек. Вся семейка выглядела опустившейся и пришедшей в упадок. Они носили фамилию Андерсон. Родители подолгу просиживали на веранде, негромко споря или глазея на космос. Сын был грубияном и часто ввязывался в драки в школе. Дочь, моя ровесница, любила играть со старомодной зеркальной голограммой на переднем дворике, которая иногда танцевала с ней. И девочка улыбалась единственно лишь, когда она кружилась и прыгала возле дома, а ее голографическое подобие вторило ее движениям.
Когда мне исполнилось двенадцать, она училась со мной в одном классе, и я узнал, что ее зовут Талия. Кто такая Талия Андерсон? Она любила рисовать, умела делать сальто назад на лужайке. В школе она чувствовала себя гораздо счастливее, чем дома.
– Я тебя знаю, – отрывисто сказала она однажды, когда мы оказались рядом в очереди в столовой. – Ты всегда ходишь мимо нашего дома.
– Он по пути, – сказал я.
– По пути куда?
– Да куда угодно. Я живу в конце тупика.
– Я знаю, – сказала она.
– Откуда ты знаешь, где я живу?
– Я тоже прохожу мимо твоего дома, – ответила она. – Я срезаю угол через лужайку твоих соседей по пути на Окружную дорогу.
На краю нашей лужайки стоял экран из листьев. Пройдешь сквозь листву, и ты на Окружной дороге, которая опоясывала все, что умещалось под куполом Града Ночи. Перейди дорогу и окажешься на странной, одичалой полосе, не шире полусотни футов, между дорогой и куполом. Жесткий кустарник, пыль, сорняки, мусор. Заброшенный пустырь. Маме не нравилось, когда мы там играли, поэтому Зоя никогда не решалась перейти Окружную дорогу, всегда поступая как велено, что раздражало. Мне же было по душе запустение, щекочущее ощущение опасности, присущее царству пустошей. В тот день после школы я перешел безлюдную дорогу впервые за много недель и долго стоял, прижав сложенные «домиком» ладони к куполу, вглядываясь в то, что снаружи. Композитное стекло было таким массивным, что превращало все по ту сторону в грезы, далекие, приглушенные, но я видел кратеры, метеоры, пепельную серость. Невдалеке светился матовый купол Колонии‑1. Мне стало любопытно, о чем думает Талия Андерсон, взирая на лунный пейзаж.
Талию Андерсон перевели из нашего класса посреди полугодия, и она уехала из нашего квартала. Я не встречался с ней, пока мне не стукнуло тридцать с лишним, когда нас обоих принял на работу отель «Гранд Луна» в Колонии‑1.
Я начал там работать через месяц после кончины моей матери. Она болела долго, годами, и в последние дни мы с Зоей жили в больнице денно и нощно, как усталые соратники, стояли на часах, пока наша мама бормотала во сне. Смерть была неминуема и оставалась таковой намного дольше, чем предсказывали врачи. Наша мама работала на почте с самого нашего детства, но в ее последние часы ей мерещилось, будто она снова трудится над докторской диссертацией в физической лаборатории, она бессвязно бредила уравнениями и гипотезой симуляции.
– Ты понимаешь, о чем она говорит? – спросил я Зою в какой-то момент.
– По большей части, – ответила Зоя. В те часы Зоя сидела у койки, закрыв глаза, слушая слова матери, как музыку.
– Можешь мне объяснить? – Создавалось впечатление, словно находишься снаружи секретного клуба, сплющив нос о стекло.
– Гипотезу симуляции? Да. – Она не открыла глаза. – Вспомни, как развивались голограммы и виртуальная реальность в наши дни. Если мы уже сейчас способны запускать достаточно убедительные имитации реальности, то представь, какими станут имитации лет через сто-двести? Согласно гипотезе симуляции, не исключено, что вся наша реальность – симуляция.
Я не спал двое суток, и мне казалось, будто я грежу.
– Допустим. Но раз уж мы живем в компьютере, – сказал я, – кому он принадлежит?
– Как знать? Людям, живущим в будущем спустя несколько веков? Внеземному разуму? Эта не общепринятая теория, но о ней частенько вспоминают в Институте Времени. – Она открыла глаза. – О боже, только я тебе этого не говорила. Я устала. Я не имела права.
– О чем не говорила?
– Об Институте Времени.
– Ладно, – сказал я, и она снова закрыла глаза. Я тоже смежил веки. Наша мама перестала бормотать и прерывисто задышала, а промежутки между вдохами-выдохами становились все длиннее.
Когда все было кончено, мы
