«Скажет и сделано, жизнь, достояние людей, мирских и духовных, вельмож и граждан, совершенно зависит от его воли. Нет противоречия, и все справедливо, как в делах Божества: ибо русские уверены, что великий князь есть исполнитель воли Небесной. Обыкновенное слово их: так угодно Богу и государю; ведает Бог и государь».
Но так ли, в самом деле, было крепко московское самодержавие, как могло показаться со стороны, если только наблюдать безропотное, рабское повиновение подданных и не принимать во внимание многие другие его проявления? А проявления эти особенно становились заметными при династических, может быть правильнее будет сказать, фамильных кризисах.
Анализируя процесс становления российского самодержавия, историк Д.И. Иловайский отмечал, что «положение и значение верховной власти в Восточной Руси поднялись на неведомую у нас дотоле высоту и получили вполне государственный характер. Вместе с постепенным внутренним объединением этой Руси и приобретением внешней независимости естественно в той же постепенности возрастали народное сочувствие и уважение к своим высшим вождям, т. е. к великим князьям Московским — уважение, тесно связанное с их наружным почитанием и покорностью их власти… Понятие о царском достоинстве у русских людей того времени, кроме царей ветхозаветных, в особенности тесно связывалось с представлениями об императорах византийских и могущественных когда-то властителях Руси ханах татарских. Татарское влияние несомненно выразилось и в тех суровых чертах, с которыми царская власть относилась к своим подданным; особенно ярко эти черты выступили наружу при Иване Грозном… Не вполне справедливо то мнение, которое приписывает Ивану Грозному усиление и упрочение Русского самодержавия. Нет, более всех для его развития сделал великий его дед Иван III расширением государственных пределов, утверждением независимости и вообще разумной государственной политикой; причем его меры строгости не переходили границ, свойственных его времени. В тех же границах действовал Василий III, и при нем власть Московского государя была уже так велика, как нигде…».
Наверное, утверждение историка о придании самодержавию большей крепости дедом и отцом Ивана IV, чем им самим, слишком категорично. Безусловно, ученый прав, когда говорит, что власть Московского государя при отце Грозного была велика, как нигде. Но разве эта власть была меньшей при сыне? Можно быть твердо уверенным, что нет, не меньшей. Но надо различать понятия «власть велика» и «власть крепка». О размерах власти, которой обладали московские правители, начиная с Ивана III, говорить будет излишне. И у деда, и у отца, и у сына власть, что вширь, что вглубь, была безграничной. Но речь идет не о границах власти, а о крепости самодержавия. А лучшим показателем такой крепости может служить устойчивость государственного организма к династическим кризисам, может быть правильнее будет сказать, к круговерти на троне, вызванной неясностью или спорностью вопросов о престолонаследии.
И вот тут, рассуждая о кажущейся крепости самодержавия эпохи Грозного, историки справедливо называют факт начавшегося еще при жизни царя Ивана разрушения московского царственного дома, разрушения, завершившегося в безликое царствование его слабоумного сына. И Смута, как следствие пресечения династии, — лучший показатель мнимой прочности самодержавия.
Но ведь то же самое, по сути, случилось и после смерти отца Грозного, великого князя Василия. И Смуты, если под ней понимать потрясение, подобное тому, что постигло русское государство при преемниках Грозного, во времена его детства не случилось только потому, что династия тогда еще не пресеклась. Но малолетство Ивана IV, сопровождавшееся регентством его матери, вокруг которой враждующими боярскими партиями и группировками плелись нескончаемые интриги и крамолы, имели следствием такое расшатывание государственного организма, что до Смуты в полном ее понимании оставался один только шаг. Достаточно вспомнить, что во время недолгого правления матери Грозного жертвами боярского произвола, помимо многих представителей знатных московских фамилий, стали два родных брата покойного мужа правительницы, великого князя Василия, и двоюродный брат ее самой. Позже по поводу этих бессмысленных жестокостей H. М. Карамзин напишет: «В четыре года Еленина правления именем юного Великого Князя умертвили двух единоутробных братьев его отца и дядю по матери… Елена предавалась в одно время и нежностям беззаконной любви, и свирепству кровожадной злобы!»
То же самое продолжалось и после смерти правительницы, в юности царя Ивана вплоть до его возмужания. По этому поводу В.О. Ключевский отметил:
«По смерти Василия, в малолетство его сына, требовавшее продолжительной опеки, власть надолго попала в руки бояр. Теперь они могли распорядиться государством по-своему, осуществить свои политические идеалы и согласно с ними перестроить государственный порядок. Но они не пытались строить никакого нового государственного порядка. Разделившись на партии князей Шуйских и Вельских, бояре повели ожесточенные усобицы друг с другом из личных или фамильных счетов, а не за какой-либо государственный порядок. В продолжение десяти лет со смерти правительницы Елены (1538 г.) они вели эти усобицы, и это десятилетие прошло не только бесплодно для политического положения боярства, но и уронило его политический авторитет в глазах русского общества. Все увидели, какая анархическая сила это боярство, если оно не сдерживается сильной рукой…»
Тогда о какой крепости самодержавия можно говорить, если оно постоянно нуждается в «сильной руке»? Истинная же, действительная крепость самодержавной власти зиждется исключительно на имени государя, независимо от его возраста и факта опекунства над ним.
Несмотря на политическую неустойчивость эпохи, четырехлетнее правление великой княгини Елены отмечено попыткой проведения ряда реформ, но уже тогда сказалась наша национальная особенность такого рода деятельности. Отныне и всегда в будущем ей неизменно будут сопутствовать нерешительность, непоследовательность, половинчатость, неспособность доводить дело до конца. Реформы оказались брошенными на полдороге, и не внезапная смерть правительницы тому причиной. Еще при ее жизни стало ясно, что любое реформирование с трудом приемлемо в нашем Отечестве, а сами реформы — его боль.
Смерть великой княгини снимала последние ограничения с боярского произвола. То, что творилось тогда при кипящем неистовыми крамолами, зачастую заканчивавшимися кровавыми разборками, великокняжеском дворе, раздвигает до беспредела наше понимание анархии. И вот в таких-то условиях и начинается в нашей истории эпоха Ивана Грозного.
Как же повлияла на формирование личности царя Ивана окружавшая его в детстве обстановка? Вот мнение на этот счет Ключевского:
«Безобразные сцены боярского своеволия и насилий, среди которых рос Иван, были первыми его политическими впечатлениями. Они превратили его робость в нервную пугливость, из которой с летами развилась наклонность преувеличивать опасность, образовалось то, что называется страхом с большими глазами. Вечно тревожный и подозрительный, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе печальную наклонность высматривать, как плетется вокруг него бесконечная сеть козней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех сторон. Это заставляло его постоянно держаться настороже; мысль, что вот-вот из-за угла на него бросится недруг, стала привычным, ежеминутным его ожиданием. Всего сильнее работал в нем инстинкт самосохранения. Все усилия его бойкого ума были обращены на разработку этого грубого чувства».
Тот факт, что наш соотечественник от исследователя до простого обывателя останавливает внимание на этой эпохе и на самой личности главного героя эпохи, неудивительно. Историк Н.И. Костомаров говорил, что «в нашей истории царствование царя Ивана Васильевича Грозного, обнимающее половину лет, составляющих XVI столетие, есть одна из самых важных и достойных особого исследования эпох… Много было совершено в этот полувековой период славного, светлого и великого по своим последствиям, но еще более мрачного, кровавого и отвратительного. Карамзин именно на этой части русской истории показал всю силу своего таланта, более чем на всякой другой, и с замечательной верностью угадал характер этой личности».
Здесь Костомаров, упоминая о заслуге другого историка, своего ученого предтечи H. М. Карамзина, удачно подыскал термин — угадал. Не раскрыл характер, а именно угадал. Дело в том, что наши исследователи, разделяющие одинаковую точку зрения на личность Грозного и примерно в одних и тех же тонах рисующие картину его деятельности со всеми ее результатами, одинаково подчеркивая дурное воспитание, которое получил будущий царь в детстве, зачастую по-разному оценивают его природный интеллект. Так, тот же Костомаров о Грозном царе говорит, что «он от природы не имел большого ума», а другой наш знаменитый историк В.О. Ключевский, напротив, рассказывая об Иване Грозном, утверждает, что «от природы он получил ум бойкий, гибкий, вдумчивый и немного насмешливый, настоящий великорусский, московский ум». Может быть, между обоими мнениями и нет принципиальной разницы, ибо далее оба ученых указывают на объективные причины, которые в любом случае неизбежно должны были негативно повлиять на развитие этого ума, каким бы он ни был изначально. Так, Костомаров отмечает, что Иван с детства «одарен был в высшей степени нервным темпераментом и, как всегда бывает с подобными натурами, чрезмерною страстностью и до крайности впечатлительным воображением. В младенчестве с ним как будто умышленно поступали так, чтобы образовать из него необузданного тирана». А Ключевский, отметивший бойкий и гибкий ум царя, далее вынужден был заметить, что «обстоятельства, среди которых протекало детство Ивана, рано испортили этот ум, дали ему неестественное, болезненное развитие».
