с того? Четвертушка Ирода умертвил предтечу Господа, и Кесарь слова ему не сказал.
– Ты хочешь сказать «префект», сестра. Может быть, в Вифании этого еще не знают, но префект и тетрарх с тех пор во вражде.
– Кровь Спасителя их помирит.
– Не говори глупости… извини, сестра, я сама не знаю, что со мной. Это право такой ужас.
– Почему глупости? – вмешалась Сусанна. – Пилат вполне может это припомнить Антипе. Лично я рассчитываю на Иосифа Аримафейского. И не потому, что он мой кузен. Просто Клавдия Прокула помешана на развевающихся рыжих гривах.
– Сестры, мы все должны идти в Иерусалим! – воскликнула Бетаньягу, и в голосе у нее восторг отчаяния. – Если дети Иисуса разбежались в слезах, то мы, жены его, должны заложить эту брешь.
Жанна не спорит. Одно другому не мешает. Действовать надо и на правовом поле, и через жену префекта – во всех направлениях. Решимость женщин тоже нельзя сбрасывать со счетов, это может возыметь действие. Главное, не сидеть сложа руки.
– Надо что-то предпринять… надо что-то предпринять… надо что-то предпринять…
– И я тоже пойду? – спросила Марфа сестру.
– Конечно. Мы все.
17
Заступниц за Спасителя набралось изрядно, шли из соседних домов тоже – все, кто хоть раз его видел. Да и заочно, по рассказам. Жены, возлюбившие Господа, шли к дому суда не сострадать, но спасать. Однако ж оробели, оттесненные мужчинами, которые, как видно, еще не насытились агнцем, закланным в ночь Пасхи. «Мяса! Мяса!» – читалось на их голодных физиономиях.
Кто-то воззвал к ней полушепотом:
– Матерь Божья… Матерь Божья…
Она стала искать глазами, кто ее зовет – так ласково, так проникновенно. Уже подумала на Ангела, потому что не нашла, кому бы это быть.
– Не оглядывайся, Матерь Божья, умоляю тебя. Я видный фарисей. Если меня увидят говорящим с тобою, у меня будут большие неприятности. Меня уже раз заподозрили в симпатиях к Галилейской школе. Это чуть не стоило мне места в Совете Храма. Однажды я прокрался ночью к твоему сыну и сказал ему: «Рабби, мы знаем, что ты учитель, пришедший от Бога. Ибо таких чудес, которые ты творишь, никто не может творить, если с ним не будет Бог». Он отвечал мне: «Воистину так, Никодим. Бог возлюбил мир и послал сына своего единокровного, дабы всякий, уверовавший в него, не погиб, а имел жизнь вечную. Как Моисей вознес змею в пустыне, так вознесусь. И всяк уверовавший в меня избегнет ее жала, неверующий же погибнет». Эти слова произвели неизгладимое впечатление на меня. А он в подтверждение их тут же сотворил чудо – исцелил дочь сотника.
Голос за спиной все равно что ангельский. Покуда источник сокрыт от глаз, голос бесплотен, безо́бразен. Что говорил сладчайший голос? А что говорит нам музыка? Переведи мелодию в слова, ты бы узнал такое… Только некому было перевести с еврейского на арамейский, она ничего не поняла.
Между тем голос до краев наполнялся словами. Пусть выслушает его Богоматерь со всем вниманием. Это страшно важно. Ханан хочет любой ценой довести начатое до конца, иначе, считает он, пришла погибель для иудеев. Каяфа – уста и длань Ханана, и тем опасен. Вместе они двуглавая ехидна. Больше всего они боятся, как бы не вмешался Антипа. Со смертью Иоханана он лишился бичевателя, в котором нуждается его порочная натура. Ему не терпится испытать на себе новую плетку-семихвостку. Надо как-то передать Иошуа, чтобы бичевал тетрарха изо всей силы, коль будет призван на то.
– Это страшно важно, морати. Проще всего это сделать через жену домоправителя Ирода… Я не могу! Нас заметили… скажи Жанне…
В это время послышалось: «Ведут!» Го́спода со связанными кистями рук влек на веревке стражник. Следом шли старейшины, первосвященники – все выносившие приговор. Они шумели, возбужденно размахивали руками.
Дабы соблюсти чистоту перед вторым сейдером, Каяфа остался снаружи. Толпа набегала. Их выводило из себя, что префект еще не прибыл. Вот по каменным плитам застучали шипы калиг, и в сопровождении отряда воинов показалась занавешенная лектика. Ее несли восемь голубоглазых исполинов с отсутствующими, как у покойников, лицами и ниспадавшими на плечи прямыми волосами огненного цвета. Ворота претория открылись и тотчас закрылись. Прошло еще четверть часа, пока распахнулись настежь двери позади судилища, в народе прозванного «карахат»[32], что значит «плешка». Из помещения вынесли кресло. Снова ничего не происходит.
Стоявшие на площади были распалены затянувшимся ожиданием, видя в этом неприкрытое издевательство. С трудом удерживали они себя от расправы над Господом, который оказался на пути их ярости.
Вышел префект. Безразличием к происходящему он мог бы поспорить с восьмериком рыжеволосых носильщиков. Разглядывая край тоги, перекинутой через левую руку, он медленно опускается в кресло и спрашивает, так и не удостаивая никого взглядом:
– В чем его обвиняют?
Вопрос был повторен по-еврейски.
Мэрим, не понимавшая ни слова, читала в сердцах. То есть по глазам. Глаза римлянина выражали – то, что выражали. Глаза переводчика и того меньше. А лиц в толпе она старалась не замечать. Лик Спасителя? Но, как и тогда, на Гар Га-Кфица (Гора Прыжка или Малая Голгофа), она тщетно пыталась уловить его взгляд – своим.
Первым говорил Каяфа – типичный судебный оратор, взывающий к общественному мнению, чтобы через него повлиять на решение судьи. В дорыцарскую эпоху суд не носил состязательный характер. Никому и в голову не пришло бы решить исход дела поединком между Христом и Каяфой. Иначе это был бы уже не суд, а цирк – в римском понимании.
Каяфа еще не закончил, а народ, прообраз суда присяжных, уже огласил площадь криками «смерть!». Солдаты снисходительно усмехались. Оккупационная армия по будням сохраняет благодушие, звереет она по праздникам, чаще некалендарным, но которым еще предстоит стать календарными и всенародными.
Префект спросил Яшуа – все тем же сонным голосом:
– Ты признаешь свою вину?
(Последовал перевод – «тем же сонным голосом».)
Яшуа молчал.
Префект с удивлением посмотрел на него («Пилат дивился»): по-римски Господь не знал, по-гречески – «твоя-моя», но на еврейском-то ему сам Бог велел говорить как на родном.
– Ты ничего не отвечаешь? Видишь, как много против тебя обвинений.
Тут с судилищем поравнялся слуга – близнец тех восьми лектикариев, что доставили префекта. Он шел аршинными шагами, рыжая грива развевалась. Смотря лишь перед собой, он протянул префекту записку, для чего ему даже не пришлось вставать на цыпочки.
Сусанна торжествующе шепнула Жанне:
– Это от Клавдии Прокулы. – А Мэрим она сказала: – Все под контролем, Матерь Божья.
Прочитав записку, префект движением
