Так старался думать Бекмурад-бай, а мысли коварно поворачивали в старое русло. Не случайно, мол, появилась пословица: «Бойся зимы, притворяющейся весной». Большевики тоже поначалу мягко стелили, всё у них было легко да хорошо, а только, оказывается, в ихней весне с избытком хватает и метелей, и морозов, и слякоти. Нельзя им верить, ни одному самому правильному слову верить нельзя! То, что сегодня у них мягкое, завтра жёстким становится, а люди, как глупые овцы, бегут за тем козлом, который громче других копытами стучит!»
Залаяли собаки, кинулись на зады байского порядка. Чей-то приглушённый голос невнятно успокаивал взъярившихся псов, и они, один за другим, послушно умолкли. Однако человек, сумевший их утихомирить, не спешил показываться. Бекмурад-бай насторожился и на всякий случай из тайного кармана, пришитого к подкладке одеяла, вынул маленький браунинг.
Ночной пришелец оказался Аманмурадом. Братья сдержанно, будто только вчера расстались, поздоровались, и Бекмурад-бай повёл нежданного гостя в кибитку. Там он, уверенно двигаясь в привычной темноте, зажёг маленькую керосиновую лампу. Держа её в руке пристально несколько мгновений всматривался в лицо Аманмурада
— Как сумел добраться?
— Сумел, — хмуро буркнул Аманмурад.
— Сбежал или отпустили?
— Сбежал.
— А если искать станут?
— Пусть ищут ветра в поле!
Братья помолчали, сидя на кошме друг против друга. Аманмурад погладил ладонью кошму, обвёл взглядом стены кибитки.
— Ковры сам убрал? Или отобрали «товарищи»?
— Сын и Тачсолтан с тобой? — вопросом на вопрос ответил Бекмурад-бай.
— Там остались.
— Что же с ними будет?
— Пошлёшь кого-нибудь — привезут. Они не осуждённые. В их воле ехать, когда и куда захотят сами.
— Плохо, что бросил их одних.
— А ты как поступил бы? — ощерился Аманмурад. — Нельзя их было брать с собой, понимаешь? Нас бы сразу по дороге перехватили. Если поймают, ещё более строгий режим дадут. Могут даже в Казахстан отправить. А там, говорят, ссыльные дохнут, как овны на зимней бескормице.
— А нынешнее твоё место — подходящее?
— Ничего. Рядом с Ташкентом. Хозяин, у которого мы живём, хороший узбекский человек, из мусульман.
— Чека знает, что ты сбежал?
— Если никто не донёс, то не знает. По вторникам каждой недели хожу туда на отметку, а в остальные дни никому до тебя дела нет. Там уже не чека, теперь она гепеу называется.
— Один чёрт. Все шакалы одинаково воют.
— Это верно, что одинаково.
— Есть хочешь?
— Чая выпил бы. В горле ссохлось.
— Будить домашних не хочется. Да и посторонних остеречься надо. Ходят тут по ночам всякие любители новой веры. Может, вина?
— Давай, — согласился Аманмурад.
Бекмурад-бай, мягко ступая шерстяными носками, вышел и возвратился с большой, оплетённой лозою бутылкой. Братья выпили. Аманмурад утёр усы и снова протянул свою пиалу. Бекмурад-бай наполнил её, подумал и налил себе тоже. Ещё выпили. Помолчали, закусывая приторно сладкой сушёной дыней.
— С Тачсолтан ничего не сделается, — сказал Бекмурад-бай, словно продолжая прерванную мысль, — это такая стерва, что семерым головы откусит, прежде чем её стреножат. А вот Довлетмурада бросать не следовало — она при тебе на него злой собакой смотрит, а без тебя вообще изведёт мальчишку.
— Да мне самому не очень по душе этот ублюдок.
— Замолчи! — жёстко сузил глаза Бекмурад-бай. — В нём твоя кровь! Нашего рода кровь!
— Болтают, что она с этим бродягой…
— Замолчи! — повторил Бекмурад-бай. — Болтовня не для мужских ушей! Не пристало нам крутиться меж сплетнями, как собаке на большом базаре. Мать наша поумней нас с тобой была, а вспомни, как она мальчишку к себе приручала, как его холила да берегла, на шаг от себя не отпускала? Уж её-то мудрости ты можешь поверить, если слово старшего брата для тебя ничего не значит!
— Почему — не значит? — потупился Аманмурад. — Я тебя всегда за отца почитал, всегда слушал твоё слово.
— Будь оно так, многих бед могли бы мы избежать. А то ведь у каждого дурь впереди рассудка бежит. Зачем, например, ты ушёл, если для жилья место хорошее тебе определили? Половина срока уже прошла. Прошла бы и вторая половина — и не надо от властей скрываться было бы.
— Не мог оставаться, не мог! — потряс головой Аманмурад и скривился, сильно кося глазами. — За какие грехи я страдать должен? Ну, ладно, перерезал бы глотку этой потаскухе — пусть все десять лет ссылки дадут. А то ведь так, за овечий чих! Дай ещё вина…
Он торопливо, обливаясь, опрокинул в рот две пиалы. Вино текло у пего по бороде, чёрные пятна расплывались по пыльному чекменю.
Где справедливость, о которой болтают на всех проезжих дорогах? Я ударил ножом непотребную бабу, жену свою ударил. А посторонний человек, Черкез-ишан, в меня за это стрелял, чуть до смерти не убил. Её в больнице лечили, в Палтарак повезли, а меня как беглого иранского раба, под винтовкой на поселение отправили. И это справедливость справедливой власти? Да я на такую власть…
— Что думаешь делать дальше? — спокойно прервал его Бекмурад-бай.
Аманмурад осёкся, сник, глухо сказал:
— Коня возьму. Винтовку. И выйду на большую дорогу.
— Справедливость устанавливать?
— И справедливость! Чем сорок лет верблюдицей быть, лучше один год верблюдом. Каждому, кто волосы отрастил, буду их вместе с головой отрезать, не глядя — русский ли, туркмен ли. Вот что я думаю делать дальше!
— Недалеко ушла твоя справедливость от той, на которую ты жалуешься.
— Зато она — моя!
— Разве что… Ну, что ж, у кого печать, тот, как говорится, и Сулейман — у кого власть, у того и сила. Попробуй сделать наоборот, посмотрим, что из этого получится — то ли птичка чирикнет, то ли ёж запоёт.
— Не одобряешь?
— Нет, — сказал Бекмурад-бай и плеснул себе в пиалу немного, на самое донышко, вина из бутылки, нет, не одобряю.
— Посоветуй, что делать в таком случае.
— Ждать.
— Чего ждать? Пока на яйце шерсть вырастет?
— Пока время придёт за винтовку браться.
— Такой совет для черепахи хорош — она триста лет живёт.
— Почему — черепаха? Араб, говорят, через сорок лет отомстил и то сказал: «Поторопился я».
— Я не араб, я туркмен!
— Хвала аллаху, а то я уже сомневаться начал, что за кровь течёт в жилах моего брата.
— Не смейся, брат, и так на душе противно, будто муху в чале проглотил.
— Хорошо, — согласился Бекмурад-бай, — поговорим серьёзно, как подобает уважающим себя мужчинам. Почему я не одобряю твоего решения? А вот почему. После того, как русские скинули царя Николая и большевики установили Советскую власть, прогнав белогвардейцев, инглизов, франков и прочих, любому скудоумному может показаться, что силу эту вовек не одолеть. Но мы не скудоумные. И хотя признаём, что власть крепкая, однако не забываем и мудрость предков, утверждавших, что одинокий всадник пыли не поднимет. Так или не так?
— Так, — согласился Аманмурад.
— Тогда слушай дальше, — продолжал Бекмурад-бай. — Власть эта крепкая, но она в целом мире — одна. Окружают её другие власти, на неё мало похожие, зубы скалят.
— Вроде, как собаки волка окружили?
— Похоже. Пока они скулят и лают, друг дружку подбадривая. Но придёт срок — кинутся. Тогда, возможно, и мы за винтовки возьмёмся. А пока надо погодить немножко, присмотреться к тому, что происходит в мире. Если же ты сейчас возьмёшь винтовку и выйдешь в пески, от этого у Советской власти даже кровь из носу не пойдёт. Так или не так?
— Не знаю, — заколебался Аманмурад. — Если ты говоришь, то, стало быть, так.
— Знаешь! — твёрдо сказал Бекмурад-бай. — Что видел твой старший брат, когда на коне с оружием в руках фронт держал? Чего он добился? Сидит теперь дома, дрожа, как заяц. У тебя силы больше, что ли, доблести больше, что ты в седло рвёшься? Сколько знаю, ни один калтаман ещё доброй славы о себе не оставил.
— Не к славе я рвусь, джан-ага! — воскликнул Аманмурад. — Пусть её, эту славу, воробью на хвост привяжут! Сердце горит, понимаешь? Сердце!
— А у меня, по-твоему, вместо сердца — мышиное гнездо? — совсем тихо спросил Бекмурад-бай.
И тон, каким были сказаны эти слова, заставил Аманмурада замолчать и другими глазами посмотреть на старшего брата. А тот, сутуля широкие плечи, опираясь руками о колени, сидел неподвижной каменной глыбой. Но было в этой неподвижности что-то пугаю-шее — словно вот-вот должна сорваться глыба и покатиться, сметая осе на своём пути.
Бекмурад-бай тускло улыбнулся, приметив необычное волнение брата, кивнул на бутыль:
— Налить?.. Вообще-то дрянь, с чаем не сравнишь. Может, разбудить всё же хозяйку? Амансолтан быстро управится.
— Не стоит, — отказался Аманмурад. — Устал очень, джан-ага. Да и вино с непривычки голову туманит.
