Я не ответил.
– Точно, быдлеску… Ну, тогда и я хочу.
Пятахин выбрал место между Лаурой Петровной и Боленом и поцеловал столб. Прилип.
– Бред какой-то, – Жмуркин поглядел на меня. – Салтыков-Щедрин…
Я пожал плечами.
– Люди, что с вами? – спросил Жмуркин. – Это же… сюрреализм какой-то.
Дубина рассмеялся.
– Это как в «Десять негритят»! – сказал он. – Все по одному…
В подвал заглянул Гаджиев и тут же с перепуганным видом удалился.
– Надо их как-то выручать, – сказал Жмуркин. – Я думаю…
Снова показался Гаджиев.
– Там экскурсия приехала, – сказал он. – Они тоже хотят.
– Что хотят? – уточнил я. – Прилипнуть к шесту?
Пятахин в восторге замычал.
Дубина засмеялся.
Жмуркин пронзительно поглядел на меня. Я схватил самовар и поволок его на воздух. Сейчас затоплю… или растоплю. Короче, раскочегарю, а потом… Надо найти розетку. Я огляделся. Дверь, в которую удалился Агафон, была закрыта на тяжелый навесной замок. И вообще, самовар был еще менее настоящим, чем мне показалось в первый раз. То есть когда-то он, конечно, был настоящим, но теперь в нем были насверлены дырки, в глубине которых поблескивали разноцветные светодиоды. Лампа, а не самовар.
Из снегурочкина застенка выскочил Жмуркин, нервный и замерзший, в пару.
– Ну что? – он кивнул на самовар. – Скоро?
– Самовар не настоящий, – ответил я.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Самовар ненастоящий… – печально повторил я.
– Зато дураки, кажется, настоящие, – вздохнул Жмуркин. – Как? Как можно заниматься политикой в нашей стране? Если даже немцы буквально на третий день пребывания умудряются лизнуть намороженные качели? Да еще и летом… Это какая-то бездна… Что делать?
Я не знал, что делать. Ну, разве что пойти и для эскалации безумия прилипнуть к столбу самому. И тогда это будет уже не маразм, а вовсе флэшмоб.
Ситуацию спас Агафон. Он появился откуда-то со стаканчиком колы и огромным бургером в руках, окинул взглядом поле боя, меня с самоваром, и все, кажется, понял. Откусил от бургера, кивнул на подвал.
– Примерзли? – спросил он сквозь жев.
– Да, примерзли, – сокрушенно кивнул головой Жмуркин. – Кто бы мог подумать…
Где-то далеко и сбоку саркастически прохихикала Жохова.
– Да у нас все время примерзают, – сказал Агафон. – Чуть ли не каждую неделю. А в прошлом году аж двое сразу умудрились пристать – пол-улицы сбежалось смотреть…
– У нас шестеро, – перебил Жмуркин.
– Что? – не расслышал Агафон.
– У нас шестеро прилипли, – раздельно произнес Жмуркин.
Агафон поперхнулся.
Выпучил глаза.
Присел на скамеечку.
Отплевавшись бургером, Агафон запил свое потрясение лимонадом и осторожно поинтересовался:
– Вы из какого города, ребята?
– Из Скотопригонска, – ответил я за Жмуркина. – Нам бы людей спасти, у нас там глава Департамента образования…
– Тоже прилип?
– Прилипла, – уточнил я. – И страждет.
– Да, – ухмыльнулся Агафон. – У вас в городе, наверное, просто расцвет просвещения, обязательно съезжу… Это в какой области?
– В Вологодской, – соврал я. – Надо спасать.
– Да-да…
Агафон вздохнул и с усилием запихал в рот почти весь гамбургер. После чего сбегал в подсобное помещение, погремел жестянками и вернулся с паяльной лампой.
– Тут все просто, – сказал Агафон. – Главное не перегреть.
– Да вы уж постарайтесь.
– А то.
Агафон зажег лампу и двинулся в подвал. Я смотреть на это унылое зрелище не пошел. Жмуркин пошел, проконтролировать, чтобы случайный выброс не воспламенил Лауру Петровну.
Почти сразу из подвала стали показываться спасенные. Первым на поверхность поднялся, разумеется, Лаурыч. Он выглядел растерянно, высовывал язык и пытался разглядеть на нем повреждения.
За ним немцы. Кажется, немцы были довольны приключением. Дитер прямо на ходу что-то быстро-быстро рисовал в своем альбоме, а Болен то и дело озарялся странной и счастливой улыбкой. А ничего, они хотели Кафку, они получили Кафку. Даже не Кафку, а Салтыкова-Щедрина, прав Жмуркин, куда ихнему Кафке до нашего Кафки.
Александра морщилась от боли, но при этом старалась бодриться. Правильно, Россия – земля мужественных женщин, это вам не Рейн-Вестфалия какая.
За ней из недр восстал поэт Пятахин. Выглядел он разочарованно, видимо, такое простое развитие ситуации не входило в его планы.
Дубина же выглядел довольно, холод такого лба не пробрал, зато развлечений было через край.
Лаура Петровна, как командир корабля, поднялась на палубу предпоследней. Жмуркин сразу за ней, протянул руку Лауре Петровне, но та его помощь отвергла, прошествовала в сторону автобуса. Навстречу ей выбежал Лаурыч с радостным лицом… Видимо, она хотела что-то сказать. Но язык болел. Поэтому она ограничилась стандартным подзатыльником.
– То ли еще будет… – с печалью прошептал Жмуркин.
– Контингент сложный, – заметил я. – Работники творческого труда, с ними нелегко.
Агафон потребовал пятьсот рублей на керосин.
– Ты про это не пиши, – заметил Жмуркин. – Ну, про трубу.
– Как скажешь.
Погрузились в автобус, поехали устраиваться в гостиницу, это заняло почти два часа. Пока они все там устраивались, я сидел в кресле на первом этаже, набрасывал в планшет про снегурочкину избушку и весь этот свершившийся жесткач. Ну, что мы все в едином порыве устремились… И так далее. Долго не мог придумать, что мы совершили в едином порыве. Нет, оно и раньше случалось – ну, что реальность перекрывала журналистские фантазии, но чтобы так мощно…
– Бенгарт! – прошипела Лаура Петровна неожиданно у меня прямо над ухом.
Так, что я даже чуть подпрыгнул.
Оторвался от своих творческих дум, оглянулся.
Лаура Петровна стояла возле кресла. Смотрела в сторону.
– Зайди ко мне в номер, Бенгарт.
– Лаура Петровна, – сказал я. – Я вас тоже, конечно, уважаю, но не поймите меня превратно…
– Зайди!
Лаура Петровна сказала это повелительно. Я хотел осведомиться – не болит ли у нее язык, посоветовать прикладывать холодное, ну, или облепиховым маслом помазать, но не стал обострять.
Номер был небольшой, но вполне себе уютный, две кровати, одна для Лауры Петровны, другая для Лаурыча, пузатый чемодан. Вообще, я, конечно, рассчитывал встретить упаковку памперсов, горшок и комиксы про говорящих мышей, но ничего подобного я, к сожалению, не увидел.
– У вас уютно, – сказал я. – Лауры… то есть Паша…
– Где снимки? – взяла за глотку Лаура Петровна.
– Какие снимки? – попытался скосить я под дурачка.
– Не придуривайся, Бенгарт, ты ведь снимал. Там, в подвале.
– Там так темно было…
– Бенгарт!
Лаура Петровна притопнула ногой.
– Зачем вам, Лаура Петровна? – спросил я. – Все равно я двадцать копий сделал.
Лаура Петровна сощурилась.
– Виктор, а зачем тебе это? – спросила она. – Вот это видео, эти фотографии…
– Эх, – вздохнул я. – Тут все дело в происхождении. Дело в том, что мой прапрадедушка…
– Бенгарт! Ты что, это в Интернет хочешь выложить?
Уже не так строго.
– Ну что вы, Лаура Петровна, там и так всего полно. Хотя наш случай, пожалуй, украсил бы…
– Виктор, не надо.
Уже почти ласково.
Дверь скрипнула, вошел Лаурыч.
– Привет, Вить…
– Паша, выйди!
Лаурыч вышел. Дисциплина – основа устойчивости любой семьи, я всегда про это говорил.
– Не надо это выкладывать, – попросила Лаура Петровна. – Виктор, ты ведь сам понимаешь…
– Да, конечно, – кивнул я. – Конечно, понимаю, не полено.
– Вот и хорошо. В конце концов, в нашем городе так мало хороших журналистов.
– Это точно, – согласился я. – Хороших журналистов вообще мало. Их и в столице мало, и в мире. В Германии, я слышал, хороший журналист на вес золота. О, Германия, страна предков, как хотел бы я увидеть твои тенистые логи… Вы знаете, что такое ностальгия?
Лаура Петровна скорбно вздохнула.
– Я понимаю тебя, Виктор, – кивнула Лаура Петровна. – Понимаю твои намерения… Можешь идти. А о ностальгии я серьезно подумаю…
– Яволь, кнедиге мэдхен, – сказал я. – Видергебурт, как говорил старик Мефистофель.
И отправился в свой номер.
Меня поселили с Герасимовым; когда я вошел в комнату, Герасимов сидел на койке и смотрел в стену. На меня поглядел с подозрением и с отвращением, точно это я заразил его в младенчестве туберкулезом и вообще отравил существование. Хотя его можно понять, на баторцев вообще не надо обижаться, им и так трудно жить. Но, с другой стороны, и на руках их таскать я не нанимался.
Я бухнулся в койку и спросил:
– Как жизнь?
– Нормально, – ответил Герасимов.
– Ясно. Слушай, я тут хочу к Рокотовой подкатить, она мне очень нравится. Хочу с тобой посоветоваться…
Герасимов поглядел на меня долгим взглядом.
– Все ясно, – сказал я. – Ты писал ей стихи с восьми лет, но она не отвечала взаимностью.
