вправо. Ни одного человека не осталось на месте, никто не двинулся влево.
— Ур-ра! — гаркнули снизу солдаты.
В это время над головой Капустина жалобно, по-комариному, пропела пуля.
— Слыхал? — крикнул Сандаков и матюгнулся.
«Из винта ударили», — понял Филипп и скатился по крутой лесенке вниз, бросился в гущу подвод. Да разве чего увидишь? Крестьяне запрягали лошадей: пока видно, проскочить через лес к своим деревенькам, оживленно перекликались.
Мужик в распахнутом, будто белка-полетуха, тулупе кричал соседу:
— А хитро приезжой-от повернул! На виду-то кому хотца в одиночку стоять или супротив всех. Молодой, лешой, а сноровистой.
* * *
Обратно к Митрию валили шумной гурьбой. Сандаков Иван, теперь председатель волисполкома, смущенный Митрий, Степанко, солдаты.
— А я уж думаю, буду вкруговую всех опрашивать, за новую власть или за старую! — кричал Иван. — Может, мол, так наша возьмет!
— Завяз бы, — уверенно сказал Петр.
— Оказия, пошто меня-то выбрали? — радостно удивлялся Шиляев. — Есть мужики поязыкастее. Гораздо поязыкастее.
— Теперь не один язык, дело надо, — ответил Капустин, тоже возбужденный, радостный.
Около школы на тропе кто-то стоял. По белому платку узнал Филипп — Вера Михайловна.
Подошли к ней с Капустиным.
— Уезжаете?
В полутьме ее глаза казались еще больше.
— Уезжаем, Вера Михайловна. — Капустин пожал ей руку, ласково сказал: — Будем рады вам в Вятке. Приезжайте обязательно, если что надо будет.
«Видать, Петру учителка глянется, — подумал Солодянкин, — пошел бы попроводил, потолковал. Вот я, к примеру, сам к типографии Антонидиной пришел».
Вера Михайловна долго смотрела им вслед, будто жалела чего-то. Или недосказала? Капустин заметно стал потише. Видно, в мыслях сбивался на учителку. Не знаешь, где что тебя зацепит.
ГЛАВА 6
Когда едешь ночью средь черных лесов, среди невидных во тьме луговин, по зернисто мерцающей дороге, весь интерес в небе. Оно манит студеным блеском звезд. И чем дольше смотришь, тем больше их, будто кто медных опилок сыпнул туда. Филипп поторапливал Солодона, думал о звездах, о Спартаке, о том, что, если поспешить, успеет к своей Антониде.
— А вот как ты считаешь, Петр, те же звезды были при древнем Риме? — спросил он, стремясь хоть тут найти что-то общее с предводителем бунтующих рабов.
Капустин усмехнулся: опять о Спартаке речь.
— Конечно, на те же он звезды смотрел. Ведь они живут миллиарды лет.
Филипп представил себе древний Рим. Будто едет он в колеснице. А навстречу идет Антонида. И она в римской одежде. Вот потеха!
Вдруг жеребец стал. Филипп выскочил из саней, проваливаясь, пошел вперед. Кто-то ехал навстречу и не хотел сворачивать. Судя по сбруе и лошади, седок был не из простых. Филипп прошел к санкам.
— Кто такой?
— Как это кто? — ответил раздраженный голос.
Солодянкин чиркнул спичкой. Санками правил священник Виссарион. Он не хотел терять своего поповского права: едет батюшка навстречу, если и груженый воз, а сворачивай в целик.
— Потрудись, батя, у нас конь пристал, а дорога еще дальняя, — сказал мирно Филипп.
Спичка погасла, отец Виссарион сердито свернул в сумет и объехал комиссарские санки.
Тепляшинский поп только сбил Филиппа с хорошего лада. Вон как ему все наглядно представлялось. В такую темень только и думать о древностях.
И опять кто-то ехал навстречу. Филипп снова прошел к саням.
— Кто?
— Человек! — ответили из кошевки.
Филипп снова чиркнул спичкой. В кошевке сидел муж Ольги Жогиной, поручик Харитон Карпухин. Он потянул к уху воротник бекеши, стараясь удержать в тени лицо.
Филипп вспомнил, что где-то здесь находится поместье отца Харитона Карпухина. Старик там жил почти безвыездно. Видно, навестить его едет поручик.
Разъехались, уступив друг другу дорогу наполовину, а по правде — те и другие сани протоптали двойной след по целику. Видно, угомонился Карпухин. Слышно, у военкома отметился и оружие сдал. А тогда-то у Жогиных расходился так, что хоть под арест бери. Вспомнил Филипп об Ольге, но спокойно, холодно. Глупый же был. Прямо можно сказать, дурак.
Капустин, наверное, спал. А может, о Вере Михайловне думал: больно учителка хороша.
Около скрипучей мельницы-ветряка, на повороте в Вятку, Капустин вдруг подергал Филиппа за полу:
— Тут до моей деревни недалеко. Давай заедем, Спартак.
Что поделаешь, Филипп передал вожжи, и Капустин направил Солодона по зимнику. Он был доволен поездкой в Тепляху, тем, что собрание прошло хорошо, поэтому и надумал навестить свой дом.
Знакомая дорога. Сколько раз, возвращаясь из Орлова, шагал тут босиком, болтались за спиной на батоге состарившиеся сапоги. Отвыкшие за зиму ноги покалывала прошлогодняя стерня, щекотала молодая мурава. На пороховых вырубках запах разогретой хвои и земляники. Приятно полежать в траве. Над тобой далеко в небе медлительно, как ели, качаются султаны иван-чая. Всему этому дивишься заново, будто видишь первый раз.
Так было в детстве, которое, кажется, кончилось давно. Кончилось здесь же, в тот день, когда он отказался стоять в отцовской сумеречной лавке с аршином в руке.
— Больше я не буду торговать, — сказал он отцу.
Тот взвизгнул, схватил супонь.
— А жрать, а жрать хошь? Ишь! В Мишку пошел, в политика! — закричал он, намереваясь ударить Петра, но тот вырвал супонь. И маленький, сухой отец с бессилием понял, что самый младший вырос. Он затопал ногами. — Пошел, пошел из дому, дармоед! Вот бог, вот порог.
Мать, тихая, замученная детьми и работой, совалась между ними, пытаясь утишить гнев мужа, унять упрямую вспышку в Петре.
Они озлобленно стояли друг против друга. Мать оттащила Петра, он пошел на второй этаж, собрал книги.
— А сапоги, а штаны чьи? — выкрикнул отец, сбивая остаток злости.
— Отработаю, верну, — проговорил угрюмо Петр и ушел из дома. Думали, на день-два. Оказалось, вовсе.
В семье он был младший. Видимо, поэтому ему больше досталось материнской ласки. Для Петеньки она припасала и сметанный колоб, и медок. Оправдываясь перед старшими детьми, объясняла:
— Махонькой он, худенькой удался.
Таким махоньким да худеньким он и остался в ее представлении. Когда Петр после ссоры с отцом, не догостив до конца каникул, уехал в Орлов, а потом подался в Вятское реальное училище, она посылала ему с оказией все, что сумела приберечь тайком от мужа: желтую бутылку оттопленного масла, которое надо доставать лучинкой, туесок меду. Когда Петр гостил у замужней сестры в соседней деревне, мать приходила, уговаривала, чтоб он вернулся.
— Отойдет сердце-то у отца, он только поначалу злобится.
Петр гладил морщинистые, в земляной несмываемой черноте руки матери, пытался объяснить, что мириться не пойдет, что торговля отца обман. Мать удивлялась:
— Как это обман? Никто не жалобится, все по-божески. Отец-то и сам сколько работает.
Она не умела понять Петра.
