Федору Хрисанфовичу, проговорил глуховатым голосом:
— Советская власть в губернии всего четвертый месяц. Управлять нас никто не учил. Жизнь вот учит. Но скоро научимся.
Филипп отвернулся, тоскливо взглянул на гроздь дряблой рябины, положенную между рамами. Не так, пожалуй, сказал Капустин. Зачем сознался-то, что неправильно иной раз делаем? Разве можно говорить об этом?
Федор Хрисанфович совсем разомлел, губа дернулась по-заячьи, тихо проговорил:
— Кабы знать, Павел Михайлович, что выдержит ихняя-то власть, я бы тоже ведь в партию Петину записался. Нарочно бы поступил. Поездил бы, потряс толстопузых. А почет-то потом какой бы стал за это. Как знать вот…
— Не береди уж ты болячки у него, — с издевкой заступился старший Капустин за сына.
Филипп не видел еще таким Петра. Тот резко повернулся, подошел почти вплотную к Федору Хрисанфовичу и с ненавистью сказал:
— Если б тебя, Федор Хрисанфович, или вроде тебя мироедов принимать стали в нашу партию, я бы немедленно из нее вышел. Не для таких наша партия. Понятно? — И кинул Филиппу: — Поговорили вроде. Едем!
Мать хватала Петра за рукав, всхлипывала.
— Куда в ночь такую? Старик, старик, да ты что, с ума спятил, родного сына из дому выгнал?!
Старик молчал, сутулясь за столом. Петр через силу улыбнулся.
— Потом, потом как-нибудь заеду, мама. Не плачь, — и погладил ее согнутую работой спину.
* * *
Филипп с удовольствием тронул жеребца. Сразу надо было ехать, не слушать стариков.
Капустин угрюмо молчал. Он был сердит на себя за то, что ввязался в спор, за то, что не успел сказать матери то, ради чего ехал. И разбирала его ярость на Курилова: «Так подвел, подлец! Так подвел».
Филипп гнал Солодона. Жеребец бежал зло. Филипп радовался спорому бегу саней: ему вдруг показалось, что он еще поспеет на уголок к Антониде.
Вот замерцали редкие огни Вятки, в пригородных деревнях уже перекликались петухи. Утро было где-то близко, и Филипп все-таки пошел в условленное место. Конечно, Антониды там не оказалось. Он подошел к ее дому и долго глядел в слепые окна. Почему-то приятно было так стоять, охранять от чего-то неведомого ее сон.
Потом пришла в голову шальная затея дождать Антониду, и Филипп до серого рассвета пробродил по горбатой улице, дивясь тому, что никогда не замечал раньше диковинной морозной росписи на тополях. Каждая веточка, даже самая махонькая, не забыта, украшена.
Филипп, кажется, ознобил щеку, но дождался: Антонида, еще теплая со сна, выскочила в распахнутой шубейке, с коромыслом под мышкой, ведрами на руке и, разбежавшись, катнулась по заледеневшей тропе к колодцу. Здесь и попала в Филипповы добрые большие лапы.
— Ой, лихо мне! Филипп! А я почему-то так и думала, что увижу тебя, — замерла она. Потом схватила его за руку и увлекла в сараюшку. — Тятя сейчас пойдет. Ох, он озлился, что с тобой я ходила…
Утренний неурочный поцелуй опьянил Филиппа, добавил бесшабашной удали. Он не пошел домой, а сразу отправился в горсовет. Спать он не хотел и не мог.
ГЛАВА 7
В общей комиссарской приемной горсовета висело строгое напоминание:
«Все члены РСДРП (большевиков) должны пройти военное обучение (строевые занятия, стрелковое оружие). На третий случай неявки не подчинившийся партийной дисциплине подвергается суду партии».
Филипп и Антон Гырдымов имели самое близкое касательство к этой бумаге, потому что Антон вел строевые занятия, а Филипп показывал устройство пулемета «максим». Гырдымов безжалостно школил мешковатых текстильщиков с булычевской фабрики. Сам с шиком, по-фельдфебельски, тянул ногу, когда обучал строевой шагистике, и с учеников требовал безупречной выправки.
На Сполье мозгло. Студеный сиверко нагоняет на лица лиловые румяна, а гырдымовские ученики в поту. Трубный голос истого строевика с растяжкой запевает команду и вдруг коротко обрывает. Антон делает это с шиком. Ему самому страх как глянется выпевать команды. Он пятится перед пестрым строем, усердно трамбующим снег своей тяжкой обувью, и без конца повторяет: «На пле-чо! К но-о-ге!»
Филипповы ученики злорадно ухмыляются:
— Ишь, как в Семеновском полку. Ну и Гырдымов. Ему попадись!
У Филиппа народ, связанный с железом, — из мастерских, из паровозного депо и комиссары горсовета. Сам Лалетин почти ни разу учений не пропустил, Капустин с председателем городской коллегии самоуправления Трубинским ходят.
Сегодня отрытие пулеметного гнезда, изготовка к стрельбе. Одни долбят лопатами мерзлую землю, остальные ложатся к пулемету, а потом все наоборот — первые к пулемету, остальные рыть гнезда.
Филипп обычно не больно речист: «Ну, вот это кожух, вода тут, чтоб ствол не грелся. Это щит. Понятно для чего». А сегодня разговорился о том, что в первую голову надо найти позицию для пулемета. И поставил в пример Спартака. Как тот позицию выбирал.
— Если бы был у древнеримского Спартака хоть один пулемет да найти бы там удобную позицию, можно было бы всех патрициев вчистую скосить, пусть их и сто тысяч. И, конечно, социализм там допрежь нас бы получился, — сказал он.
Филипповы ученики улыбались. Все знали о его любви к Спартаку. Многие, забыв имя и фамилию, с легкой руки Капустина окрестили его Спартаком. Он не противился: Спартак-то покрасивей, чем Солодянкин.
Занятия шли бойко. Почти все бывшие солдаты. Василий Иванович Лалетин отбухал в армии лет пять. Правда, давно, однако сноровки не потерял. Умело ложится к пулемету, умело закладывает ленту. К стрельбе готов. Только нажми гашетку.
— Эй, Василь Иваныч, бороду не зажми, — гудит Алексей Трубинский.
— Зажал уже! — кричит Капустин.
— Тише вы, бесы! Я ведь человек военный, «Канареечку» певал и чечевицы не с ваше съел. Вот ты, Петруша, чем над бородой смеяться, сам покажи свою успешь.
У Петра дело идет похуже. Нет той сноровки, как у Лалетина, но названия пулеметных частей он схватил на лету и иногда подсказывает самому Филиппу. Памятливый.
В штаб Красной гвардии поднялись мокрые, хочется курить и есть. Филипп поставил на гудящую «буржуйку» пегий чайник. Можно кипяточку пошвыркать для согрева. А то после этого еще на партийный суд идти. Филиппа как сочувствующего большевикам тоже звали. А пока он пулемет вычистит.
— Нет-нет, это не дело, — отстранил Лалетин его руки от «максима». — Ты, Спартак, требуй с нас, чтоб вычищено было оружье. Оставим так, а вдруг песку щепотка попадет. Заест. Ну-ка, кого назначишь?
— Можно я? — вызвался Капустин, сбросил тужурку и вместе с Ильей Лалетиным, братом Василия Ивановича, принялся за дело.
Конопатый чайник заплевался, застучал крышкой. Хорошо попить кипяток с солью. Если бы еще хлебца…
Трубинский ходит с жестяной кружкой в руке. На исхудалом теле болтается землемерская тужурка.
