«The twa corbies. Два вог’гона»
И заиграла.
Теперь голос ворона, записанный на диск, стал покрикивать музыкально, в такт.
Дуэт арфы и ворона продолжался около минуты. Ходынин даже подумал, все этим дуэтом и кончится.
Но тут высоким, необработанно диким и от этой необработанности страшно прекрасным голосом (к концу каждого музыкального отрезка, стремительно уходя вниз, к едва воспринимаемым человеческим ухом нижним тонам, а на двух последних слогах стремительно взмывая вверх) запел лидер группы:
Ворон к во́рону летит.Ворон во́рону кричит:Ворон! Где б нам отобедать?Как бы нам о том проведать?
Рок, рок, красный рок!
Вступили вистл и флейта. Девушка в сером неожиданно всхлипнула.
Под еле слышимые и со стороны почти незаметные всхлипы вновь запел лидер: утыканный, как еж, черными, друг от друга отдельно отстоящими волосками, с геометрически круглым, совсем не рокерским лицом.
Из-за слез арфистки подхорунжий пропустил несколько строк давно забытого и сейчас с горечью и удивлением припоминаемого стихотворения. Он опомнился, когда лидер сделал паузу и речитативом произнес:
… под ракитойБогатырь лежит убитый.
Рок, рок, красный рок!
Тут группа словно с цепи сорвалась. Подстрекаемые адской перкуссией гитара-бас, флейта, вистл и лидер-солист громили все, что попадалось под руку, визжали, плакали, хохотали, словно имитируя древнюю, давно забытую, но вдруг с ножом к горлу подступившую жизнь.
Девушка-арфистка встала и отошла в сторону. Арфу она поставила на стул.
Лидер-солист вступил неожиданно.
Кем убит и отчего,Знает сокол лишь его…
Рок, рок, красный рок!Красный рок, стальной, железный!
Арфистка, прижимая платок к глазам, ушла в задние комнаты. Ее арфу схватил лидер. Неумело колупая нежные струны, он заиграл главную тему композиции. Флейта и вистл ему вторили. Ходынин, дернувшийся было за арфисткой, остался дослушать.
Тут погас свет и на боярском потолке загорелся загодя прикрепленный экран.
Мест свободных было много. Посетители полулегли или совсем легли – как это здесь часто делал и сам Ходынин – на стулья, стали глядеть вверх.
Со сцены продолжал звучать перезвон музыкальных наигрышей.
За перезвоном внезапно грянула долгая, искусно рассчитанная – и от этого расчета вдвойне свободная – импровизация.
Под импровизацию на экране появилась Москва: семицветная, прекрасная зимою и летом. Потом побежали подмосковные поля, перелески.
Лишь появились поля – цвет с экрана исчез.
Подхорунжий понял: сейчас покажут клип, иллюстрирующий песню.
Но ни богатырь, ни другие песенные персонажи вскакивать на боярский потолок не торопились. Зато раздался знакомый крик: снова ворон!
На потолке зазеленела сосна. На одной из ее пышных ветвей ворон как раз и примостился…
Ворон был тот самый, которого в 99-м заклевал балобан. Этого не могло быть, но было!
С испугу подхорунжий вскочил, кинулся к выходу. Потом, воровато озираясь, вернулся на место. И хотя на столах уже горели зажженные официантами свечи – никто ходынинских метаний особо не заметил…
Ворон на ветке от нетерпения шевелил крыльями и вполсилы покаркивал, словно подзывал кого-то.
Тень легла на экран: еще один, молодой, долгоносый, с упругими крыльями ворон спикировал на сосну и уселся чуть повыше ворона старого.
И сразу же на дороге, рядом с красноватой, росшей впереди остального леса метров на двадцать кремлевой сосной, остановился джип «Патриот». Из машины вышел человек и сел на обочину, прямо в снег. Было видно: человек безмерно устал. Чуть откинувшись назад, он помотал в отчаянии крупной лысеющей головой.
«Да это же я сам!» – едва не крикнул Ходынин.
Крик застрял в горле. К тому же, вглядевшись внимательней, подхорунжий в усталом человеке стал различать не себя, а своего двойника: всем известного государственного деятеля. От такого узнавания какой-то полусон сковал подхорунжего: слова примерзли к языку, язык – к нёбу…
В это время ко всем известному и страшно уставшему человеку стал со спины подкрадываться другой. Кравшийся прятал лицо, придерживая рукой воротник пальто. А догадаться по повадке, кто бы такой это мог быть, не получалось.
Но вскоре рука крадущегося устала, воротник пальто упал, стало видно лицо.
Сперва крадущийся не напоминал никого. Потом напомнил одного кичливого сенатора. А потом облик его стал стремительно меняться: от типа к типу, от породы к породе, от человека к человеку! Облик менялся до тех пор, пока не отвердел улыбчивой – тоже многим и многим известной – маской.
Вдруг масочник выдернул из кармана ручку, мигом свинтил колпачок и со всего размаху воткнул стальное перо сидящему в шею.
Уколотый беззвучно упал навзничь. Одна рука его при падении заломилась за спину. Гримаса боли от неудачно заломленной руки, коротко задержавшись на лице, сменилась безразличием, а потом мертвым покоем…
«В ручке яд! Умрет ведь! Умер!» – снова попытался и снова не сумел крикнуть подхорунжий.
Тут на экран выплыло женское лицо, подобное идущей на ущерб и потому слегка асимметричной луне. Глянув на уснувшего мертвым сном, женщина улыбнулась.
Улыбка вышла презрительной, но в то же время и боязливой.
Знал подхорунжий и женщину! Он уже вскочил, чтобы крикнуть: на фиг нам такое кино? На фиг живых убивать преждевременно?..
Но здесь только что убитый человек ожил, встал на ноги и с экрана зрителям весело подмигнул. Затем притянул к себе и крепко обнял убийцу. При этом искалеченная рука ожившего двигалась все-таки с трудом, шея тоже была частично парализована.
Чтобы отомстить, оживший со сладострастием укусил мнимого убийцу за ухо.
Упала одна – и пока единственная – капля крови.
Тут кусавший и укушенный дружно застегнули черные пальто и взмахнули кашемировыми крыльями…
Но никуда не улетели: черные крылья пальто вдруг сделались наполовину красными, нестерпимый, серо-буро-малиновый поток какой-то подозрительной жидкости хлынул на экран.
«Красный ворон… Черный ворон… Два ворона… Договорились?!.. А я их к себе в нутро, как в охотничью избушку, пускал…»
От боли и гнева подхорунжий намертво сжал зубы. Ему, как тем рокерам, захотелось все сломать, все к чертям собачьим разнести!
Он обвел взглядом зал: слезы негодования, а значит, и слезы близкого мщения за обман, за проруху – стояли в глазах у многих.
«Только крикни – все встанут! С топорами и вилами, с травматическими пукалками и обрезками арматуры на обманщиков пойдут!
А может, не обманули? Может, сами обмануты? Сами толком ничего не знают? Может, поигрывает ими слабо осознаваемая судьба? Судьба строгая, насмешливая…»
Тут, согласуясь с начальной темой импровизации, снова побежали по потолку поля, перелески, кладбища, могилы, кресты; колодцы со срубами, питьевые колонки с намерзшими на кран сосульками, бревенчатые избы, фанерные дачки, краснокирпичные дворцы, ломаемые ветром хилые заборы, поющая без конца сигнализация в роскошных авто, ревущие от бескормицы стада, сопливые, брошенные родителями дети, самодовольные бандюки в танках-«хаммерах», старики, шевелящие бесплотными от горя и голода губами…
И снова перелески, опять поля – то выжженные лазерными пушками дотла, то зеленые, то пополам с чернотой, а то припорошенные снегом: красногречишные, белые, белоснежные!
Камера вернулась в Кремль.
Тайницкий сад был тревожен, пуст. Голые ветки, скованные мерзлой влагой, тяжко свисали вниз.
Сад в нищете и предвесенней голизне своей был так прекрасен, что подхорунжий сразу понял: не надо никаких людей, рядящихся под воронов и зовущих друг друга отобедать! Не нужно Небесного Кремля и Небесного Тайницкого Сада! Даже бесшумный правительственный лифт, вмиг уносящий на небеса, – и тот не нужен…
А нужен – как лучшая картинка России – этот дремлющий в предрассветные часы Тайницкий сад: в южной части Кремля, наискосок от бывших государевых огородов, вмиг обнимаемый и необъятный, ждущий ласки от проходящих мимо новых и новых людей – дурных и хороших: Василиев Третьих, Беклемишевых, Путиных, сад, мучающий всех мимо него проходящих едва слышимой музыкой и рассказами о бессмертии, лепечущий вздор и любовные полупризнания, сад, который дороже и важнее дел, карьеры, суетных устремлений!..
Потолок стал белеть. Деревья сделались прозрачными. Сквозь ветви сада подхорунжий уже видел выступы боярской лепнины…
– Встать! Суд идет! – захохотала подхорунжему в шею подкравшаяся сзади Сима.
Подхорунжий резко ее оттолкнул, и тут лидер на сцене запел снова.
Он пел, все так же неумело колупая арфу, но пел намного тише, со слезой.
