38
Весь следующий день Ходынин слонялся по Кремлю сам не свой. Сашенька и вправду улетела. Он проверил: в Испанию, в страну басков.
После проверки самолетного расписания и списка пассажиров Ходынин надолго задумался. Правда, теперь он Сашеньку не вспоминал. Вспоминают прошлое. Он задумался о будущем.
Пришли в голову, а потом представились в виде картинок с музыкой три неожиданных мысли.
Мысль первая была такой. Россия должна сменить линию развития! (Встречный марш и питерский рок-н-ролл сопровождали эту мысль.)
«Вместо сдирания шкур, вместо ростовщичества и накопительства, – думал Ходынин, – вместо спекуляций нефтью, всех этих, условно говоря, газовых камер и прочего вздора, российскому обществу необходимо ухватить сознанием, – а еще лучше вспомнить бессознательно, – про нестяжательство. Причем не в религиозном его аспекте, а в самом что ни есть – общегражданском…(Сладкий русский блюз. Но не черный, – красный!)
А вспомнив, осуществление этого самого нравственного и экономического нестяжательства – без промедления начать!
Мир стяжания – мир-погост!
Мир нестяжания – мир цветущий! То есть, по сути, мир нестяжания – это возможность высшего мира на Земле. И даже возможность слияния двух этих миров: высшего и низшего!» – бормотал и бормотал Ходынин, выстукивая у себя в «каморке», на столе, перед долбящим черепашку птенцом сложный ритмический рисунок.
– Такая вот линия, такая вот парадигма развития, – закончил он громко, вслух.
«Так это ж новый коммунизьм! И мы давно к нему призывали!» – закричал кто-то внутри у подхорунжего низким женским контральто, очень схожим с голосом алой свиньи.
«А вовсе и нет, – мысленно отвечал свинье Ходынин. (Отвечал на удивление сдержанно, уважительно.) – Вовсе и нет. И перспектива у такой СНР – у Страны Нестяжания России – у страны, во главу угла поставившей не прибыль, а вкладывание любой прибыли в людей, леса, океаны, реки, в животных и птиц, с планетарной точки зрения огромная!»
«Расскажите же поподробней, расскажите!» – повизгивала и виляла хвостиком сперва от любопытства побагровевшая, а потом от страха, что ей ничего не скажут, ставшая бледно-розовой свинья. (Завизжали разнузданно кларнеты, бухнули трижды в большой барабан.)
«Скажу, но позже. А то ваши уважаемые сородичи, свиньи московские и свиньи питерские, мысль мою копытцами изроют, бараков с нестяжателями понаставят…»
Свинья обиженно удалилась.
Свинье на смену спешила вторая мысль!
Эта вторая, была совсем про другое.
«Тайницкий Небесный Сад – отнюдь не фантазия. Только используют его не по делу. Подымают туда на правительственном лифте всякую шелупонь. И вниз опускать забывают. А ведь Сад Небесный над Кремлем устроен не зря: мир высший и мир низший становятся одним целым, каким был и раньше, до грехопадения. Только как же быть с мириадами грехов смертных? Их что, до объединения садов отпустят? И кто? Священнослужители всех имеющихся конфессий, как бы тут помягче… сами не безгрешны…» (Тихое песнопение под аккомпанемент рок-группы «Dead animal store».)
«Найдутся прощающие, найдутся», – гудели и гудели внутри у Ходынина печные трубы…
Третье предчувствие-предсказание два предыдущих напрочь перечеркивало и было таким.
Загнанная за Полярный круг, отодвинутая недальновидными политиками и сбрендившими с ума самопальными историками к Арктике, Россия в тридцать лет вымерзает полностью.
«А нету их, русских! И языка ихнего, навевающего мысли, которых в других языках не содержится – даже и возникнуть они там не могут, – языка, всех доставшего, не в меру вознесшегося, тоже нет! Или есть он, но другой: из чужедальнего мата, из гадкого иноязычия сотканный…» (Качественный рэп, потом детская песенка про крошку-енота.)
Это третье предчувствие потянуло за собой куски небывалого внутреннего текста: чуть ли не целая повесть про замерзающую Россию в голове у подхорунжего вдруг составилась! (Музыка при этом ушла.) И в повести этой главными словами были такие: «Государство российское – это трагедия власти, безвластия и антивласти! Но сама Россия – не отданная на откуп кучке воевод и сатрапов – это величавая песнь, которая когда-нибудь все равно перекроет воспоминания о всех властях!»
Последнее предчувствие сильно Ходынина огорчило.
И вообще, некоторые из новых мыслей он ощутил как оппозицию самому себе. Однако выкинуть из головы эти мысли-предчувствия, как и отделить продуктивные предчувствия от непродуктивных, не мог.
Чтобы прекратить полет въедливых мыслей, он негромко позвал:
– Сашенька!
Ответа не было.
39
Поздно ночью, возвращаясь из рок-кабачка через Замоскворецкий мост, подхорунжий внезапно остановился.
В отсвете реклам ему почудилось: наискосок от Беклемишевской башни Кремля, метрах в семистах-восьмистах от моста, напротив ГАЭС-1, все еще высится на обломках льда повозка с клеткой и рядом с ней халабуда!
Послышались даже разрозненные крики, слова:
– … за несоветие!
– … бит кнутом и язык ему до половины резан!
– … весь язык урезан, весь!
– … ноздри бы вырвать тож!
– Ты ему седни вырви ноздри, а он завтра кусок мяса из бедра вырежет, к ноздрям приложит, ноздри и зарастут! Не ноздри рвать, четвертовать боярского сына следовало!
Однако, вглядевшись пристальней, подхорунжий понял: на льду никого нет! Да и сам лед почти пропал: плавают куски, обломыши, малые льдинки…
Ходынин увеличил громкость питерского подпольного рока, ввинчиваемого через наушники прямо в мозг, и зашагал быстрее: мимо Кремля, к Манежу.
Через Манежную площадь, в последние месяцы дико оравшую и гомонившую – ор и гомон еще словно висели в воздухе идти не хотелось. Но таким путем к себе домой, в Нижний Кисловский переулок, добираться было удобней всего.
Приближаясь к Манежной, подхорунжий оглянулся.
Со стороны ГАЭС-1 вырвалось и поплыло низко красноватое, рваное по краям облако дыма. Впереди, на Манежной, было пусто. Москва, подобравшись к последнему ночному рубежу, посбавила зыку, пригасила огни.
Однако чувствовалось: где-то далеко, за Луховицами, за Егорьевском, рождается рассвет зари. Час зари всегда был для Ходынина тревожным, неприятным.
Двое полицейских выросли перед ним как из-под земли. Один, подступив к подхорунжему вплотную, выдернул откуда-то из-за спины сложенное в несколько раз белое полотнище и, ни слова не говоря, попытался засунуть его Ходынину за пазуху.
– Вы чего, ребята? – Ходынин, улыбаясь, отступил, полотнище упало на асфальт. Однако второй полицай-милицай («или теперь они – поллюционеры?», составил про себя слово из двух половинок подхорунжий), второй полицай полотнище подобрал, развернул и набросил шатром на Ходынина.
«Как бедуин в бурнусе…» – вспомнил аравийскую молодость подхорунжий.
– Вот он! Пикетчик! – заорал внезапно второй полицейский благим матом. – Несанкционированный! Давай сюда! Он!
Ходынин бурнус сразу же сбросил.
Из-за бронзовой спины маршала Жукова выдвинулась, мгновенье помедлила и покатила по направлению к оравшему дэпээсовская машина с мигалкой. Из машины вышел еще один полицейский. Без слов, бодро, наискосок – «как казак шашкой» – он огрел Ходынина дубинкой.
Ходынин упал, полицейский что-то крикнул, захлебываясь в крике одновременно радостью и плачем.
«Ну, ты влопался», – посочувствовал себе подхорунжий, и сознание его переулком отпрыгнуло куда-то в сторону.
Ходынин лежал на спине. Его подымали, но не могли поднять. Помогать полицейским подхорунжий не стал, а придя в себя по-настоящему, широко раскрыл глаза, неотрывно глядя влево и вверх.
Вверху, над всей территорией Кремля, а стало быть, и над невидимым в этот миг Тайницким Садом, пройдя больше километра пути, висело, не двигаясь, все то же красное, рваное по краям облако.
Ходынина еще раз огрели дубинкой: теперь по плечу.
Ему показалось – облако зазвучало: «Во́рон во́рону кричит!.. Рок России – красный рок!..» – повторял и повторял он про себя, чтобы точней запомнить облачное звучание…
Красный рок висел над Кремлем, над Москвой, над опальным маршалом, над Россией!
Его нельзя было вытравить, избыть, пустить скачущими на ухабах колесами, объехать на коне, утопить в океане, развеять по ветру!
Да этого и не нужно было. Рок есть рок! И в песне, и в жизни.
«Да, рок есть рок, и он – навсегда. Или до той поры (Ходынин на секунду приостановил шум слов), до той поры, пока этого хочет Господь Бог…»
Красное облако уходить не собиралось. Оно расширилось, спустилось ниже.
Тут из-за спины опального маршала выступил и пошел по земле уверенно – не как подонок или гад, а как обласканный партийной славой победитель – старший лейтенант Рокош.
В ушах у Рокоша тоже стоял шум Манежа. Хотя никого, кроме лежащего на спине подполковника Ходынина, на Манежной площади и не было.
