От боли и неожиданности Синкопа сел на задницу.
– Блин, сука… Ламер чмуев… – зашипел раненый Олежка, а затем в полный голос крикнул: – Помогите, оппозиционеры капканами рвут!
– Тут, рядом я! – подождав, пока скроется из виду Змей-Ходыныч, не своим, а каким-то низко-хриплым, донельзя расстроенным голосом проорал Рокош.
36
Вите Пигусову вновь захотелось актерствовать: широко, народно!
Вечером в рок-харчевне он заговорил об этом с Олежкой. Но Олежка был занят какими-то срочными письмами и предложил привлечь для участия в народно-площадной феерии не его – человека занятого, востребованного, именно сейчас решающего важнейшие госзадачи, а Симметрию Кочкину. И актрису от Бога, и ничем не занятую трынделку.
Сима была куда ласковей.
– Кого же ты мне предложишь сыграть, Пигусенок? – с гимнастическим изяществом потянулась она к Вите.
– Светлану Аллилуеву, – неожиданно выпалил Витя.
– Дурак! Кончай финтить! – отстранилась Сима. – Я думала – ты че серьезное, а ты какой-то чеченкой выставить меня хочешь…
От возмущения Сима приятно покраснела, встала и, поругиваясь, собралась из заведения уходить. Однако Витю своими грациозными движениями она с панталыку не сбила.
– Была Симметрия, станешь Асимметрией! – крикнул Витя ей вслед, намекая на возможные кренделя от Олежки за Симины шашни с Ходыниным…
Поэтому на следующий день, который, как вскоре выяснилось, совпал с днем увольнения Ходынина с птичьей кремлевской службы, Витя в два часа дня, и без всяких помощников, поехал к Государственному историческому музею.
Под кремовую воловью шкуру он надел линялый френч. Ноги обул в кирзовые сапоги. Нашел и, кашляя, раскурил черную от копоти трубку.
– Лениных-Горбачевых-Ельциных у ГИМа – пруд пруди! А сто́ящего Сталина нет как нет!
Перед тем, как народно актерствовать у ГИМа, Витя не удержался и доехал до Китай-города. Он бросил машину у бывшего здания Минкульта, а сам – знал потаенное место – спустился к Москве-реке.
Воспоминания о ледяной купели не забывались, они будоражили опасностью, манили смертельным риском!
И хотя весна по-настоящему еще не начиналась, по освобождающейся от оков реке в сторону Черноземной России и дальше в Азию плыл колотый лед, плыли гигиенические пакеты, обрывки плакатов, сломанные веточки мимоз.
Вдруг в мутно-коричневой, с зеленоватыми пятнышками воде мелькнуло что-то пронзительно-синее. Витя по врезанной в гранит крохотной железной лесенке спустился к самой воде. Повиснув на лесенке, как обезьяна, стал ждать.
Захваченные волнами контркультуры, по реке продолжали плыть куски пенопласта, попсовые программки, обрывки дурацких плакатов и глянцевых журналов.
– «Эноб», – прочитал Витя одну из глянцевых обложек и тихо запечалился.
Внезапно поравнялся с Витей и поплыл себе дальше синий колпачок, который Ходынин когда-то напяливал на голову пустынной птице.
Следом за колпачком показался и сам пустынный канюк. Но не весь. Только голова и лапки: ловко, наискосок, по-ресторанному отделенные от соколиного тела, вложенные в прозрачный, вздувшийся от речного воздуха пакет, прикрученный проволокой за кончик к неширокой доске…
Давясь слезами и глотая соплю, Витя всем телом потянулся к воде. Свисая с лесенки и не зная, что делать дальше, он ревел, как дурак. Потом, изловчившись, вынул из кармана сталинскую трубку и зашвырнул ее в воду, в том направлении, где все еще виднелись колпачок, голова и канючьи лапки.
Трубка вмиг утонула.
Захлебываясь непристойными словами, но в то же время крепко удерживая одной рукой лесенку, Витя другой рукой стал сдирать с себя воловью шкуру. Содрав, зажал ее меж колен, а френч, с огромным трудом, но тоже с себя снятый, скомкал и бросил вслед за трубкой в воду.
Френч поплыл горбом.
Догнав через минуту отрубленные лапки и голову, он закрыл их совсем.
Вечером в рок-харчевне Витя рассказал про синий колпачок, голову и лапки Ходынину. При этом трижды напомнил: пустынного канюка украл он, Витя!
– Дай мне в глаз, – взмолился артист. – Сволочь я, сволочуга!
Ходынин задумался.
– Ладно, объявляла, ходи небитый… Я ведь и сам сволочуга. Сколько живого сгубил. И что главное – сколько птиц. Жалко их! Ладно, не плачь. Кельты скоро выступать будут?
– На неделе обещали заехать. И Саня, Санечка с ними!
– Саня – «цэ хто»?
– Арфистка, арфистка, Сашенька Берсень! Та, которая ушла со сцены, когда про хозяйку молодую пели. – Витя даже подскочил на стуле от счастья: – Про тебя она, Ходыныч, спрашивала! Два или три раза! Такой, говорила, представительный. И на важное лицо государства похож – спасу нет!
37
Сашенька Берсень остановила машину, приоткрыв дверь, позвала негромко:
– Поедете со мной?
Несмотря на Сашенькин тихий голос, Ходынин ее услышал.
Было за полночь. Подхорунжий чуть поколебался, сел в машину, стал на Сашеньку смотреть.
– А я вас давно знаю, – просто сказала Сашенька.
– Откуда же?
– Это долгая истог’гия. Еще лет десять назад в Кггемле с ггодителями гуляла, вы там что-то между деггевьев искали. Все смотггели на собоггы и башни, а вы смоггели в тггаву…
Сашенька застеснялась.
Она мило картавила, была в темно-красном не очень плотном костюме и, кажется, мерзла. Лицо ее, совсем молодое, слегка удлиненное, с серо-зелеными глазами, чуть вздернутым носиком и белым легчайшим шрамом над верхней губой, светилось от счастья.
– Включите печку, – сказал Ходынин.
– Сейчас, конечно… – медлила Саша. – Так вы поедете со мной? – вдруг спросила она и подняла глаза на Ходынина.
– Куда, лапа?
– Не зовите меня лапой. Лучше – Сашуггой. Ну вот, слушайте: к себе вас я пггигласить не могу, дома дикий беспоггядок. Я чеггез шесть часов улетаю. К вам я тоже не поеду. Поедем куда-нибудь в паггк?
– Ночь же кругом, Саша.
– Так нам ночь и нужна. Мы ведь выходить из машины не будем, пггавда? А печка мигом ее наггеет.
Они не успели доехать до парка Горького, как Сашенька обняла подхорунжего рукой за шею.
– Бросьте, – сказал Ходынин. – Я на тридцать лет старше вас.
– У нас в г’году все женщины выходили за зггелых мужчин.
– А вы что, замуж за меня выходите?
– Получается, да, – радостно сказала Сашенька и лихо загнала машину меж двух строительных вагончиков, прилепившихся на задворках парка.
– А как же гастроли, музыка? – спросил невпопад Ходынин, ласково скидывая Сашенькину ладошку с плеча. (Ладонь была, как ледышка.)
– Музыке тепеггь конец. Хватит аггфу к себе пггижимать, – Сашенька засмеялась снова. – Я хочу детей и, если получится, – семью, а не бесконечных звуков. Я улетаю, но чеггез год обязательно веггнусь. Полгода буду ухаживать за больной тетей. Она живет в Испании. Чеггт ее туда, в Сантандегг, занес!
– А еще полгода чем будете заниматься?
– Скогго узнаете! Пеггелезайте же на заднее сиденье… Какой вы большой… Ладно, пггойдите уж чеггез двегь… А я так, ползком…
Через полчаса в хорошо нагретой, даже жаркой, машине Сашенька, прижавшись к Ходынину, безостановочно лепетала:
– Вы всегда такой сосггедоточенный? А в Кггемль вы утггом пойдете? А как вас все-таки зовут?
– Ходынин. Ты бы оделась, что ли…
– Не хочу, не буду…
Нагая Сашенька дала волю рукам.
Она хватала Ходынина за уши, за нос, за мизинец, за что попало… И тише уже приговаривала:
– Вы – судьба, судьба! Если бы я умела пггоизносить слово ггок, то закггичала бы: ггок, ггок!.. Я это сггазу поняла! Еще десять лет назад. Я тогда сказала об этом маме… Ну, когда гуляли в Кггемле… Мама посмотггела на вас внимательно и всхлипнула. Но сггазу вытеггла слезы и сказала: да, он! Тепеггь мамы нет. У отца дгуггая семья… А вы, вы… В общем, теперь, что бы ни случилось, – ваше семя во мне!..
Сашенька сладко, всем телом потянулась и с невыразимой мелодичностью засмеялась.
– И не пггопадет оно, даже и не мечтайте! Я найду вас чеггез год, а не найду – вам тепеггь и это по баггабану!
– Это почему это мне по барабану?
– Потому что тепеггь для вас смеггти не будет!.. А будет гулять чеггез несколько лет в московском двоггике ваш милый отпггыск… Лопаткой в песке ковыггятья…
Сашенька стала нехотя одеваться.
– Самолет у меня в шесть соггок. Чеггез Фгганкфуггт – на Баггселону… А там – совсем близко…
Она поцеловала подхорунжего в нос и открыла дверь, чтобы перейти на переднее сиденье. Но вдруг помедлила и впервые за весь вечер сказала с грустинкой:
– Я бы с вами и сейчас осталась… Но стггашно, невыносимо боюсь чего-то! Тетя – это только пггедлог. Это я сама себя так угговогила. Дело не в тете. Пггосто я твеггдо знаю: мне нужно сггочно уехать. Иначе – конец! Мне тут пггапггадед недавно пггиснился… – Сашенька снова прыснула… – Все что-то хотел сказать. Боггодой тггяс. А языка-то у бедного и нет!
38
Весь следующий день Ходынин слонялся по Кремлю сам не свой. Сашенька и вправду улетела. Он проверил: в Испанию, в страну басков.
