И вот открыл глаза Степан Степанович Любимов. Хотел что-то сказать — и не смог. Попытался встать, но даже двинуться не получилось, лишь правая рука слегка шевельнулась. Ужас отразился в глазах Степана Степановича, и очень скоро крупные слезы потекли по белым щекам…
В соседнем селе, в Знаменке, был у Антипки духовник, отец Сергий, настоятель храма Знаменской иконы Божией Матери. К нему-то и привел на ночь глядя едва дышащий от всего пережитого мальчишка бледную, с ног падающую Машу. И когда увидел их отец Сергий, а паче — услышал сбивчивые Антипкины просьбы «сироту приютить», — сам едва не упал. Во всяком случае, в затылке почесал. Беглая холопка самого Любимова — поджигательница! — не шуточки, этак можно не только сана лишиться — в Сибирь угодить, да с семейством. Но батюшка, в молодости отличавшийся отчаянной смелостью, и сейчас недолго пребывал в колебании. Маша, очнувшись от бесчувствия, и поняв, что происходит, опустилась перед священником на колени.
— Батюшка, — прошептала она, — умоляю, исповедайте меня…
Исповедь затянулась. Антипка, угощенный матушкой, даже задремал, и дремал сладко, пока отец Сергий не велел его позвать. Когда же предстал он перед батюшкой, то заметил, что встревожено-суровое лицо его духовника смягчилось, и вроде даже слезинки в глазах стоят (или показалось?). Отец Сергий благословил мальчика и сказал:
— Будь по-вашему. Но надо ей, все едино, скрываться, подальше уходить от этих мест. Пусть пока у меня схоронится, а вскорости сына ожидаю из Великого Новгорода с супругой, так с ними уедет, а там… как Господь даст.
«А к тому времени, может, и Петр Григорьевич пожалует! Отпишу ему сегодня же», — подумал Антипка…
Не заезжая в Горелово, Александр и Петруша направились прямиком в Любимовку. Антипка, опасаясь невольно выдать отца Сергия и Машу, многого в письме не написал, о том лишь сообщил, что никуда, мол, не увозили Марью Ивановну, и теперь помощь ваша, барин, требуется. Да и не мастер он был писать много и складно. Так что Петр Григорьевич сильно мучался, гадая, что же сталось с его Машенькой. Меж ним и Вельяминовым решено было, что перво-наперво заглянут они в избушку-развалюшку, где обитала больная Машина бабка, а от нее, ежели повезет, и про внучку разузнают. Благо, избушка стоит на отшибе, явившись ночью туда, ничьего внимания не привлечешь.
Петр был мрачен и задумчив, все время бормотал что-то под нос, и Александр, наконец, не выдержал:
— Да сколько ж можно охать да вздыхать? Не лучшее средство, по моему разумению, помочь покинутой возлюбленной… Тихо, тихо! Драться желаешь?
— Саша… молчи лучше!
— Успокойся! — Александр стряхнул с себя его руки. — Сам хорош! Что ж ты бросил ее, в хищных лапах оставил, а? Сразу надо было действовать, сразу! Жених…
Петруша вновь попытался ответить действием, но Александр, несмотря на невеликий свой рост и хрупкость, тут же эти попытки пресек.
— Ну, ну! — Вельяминов был вполне спокоен. — Не будем ссориться, не хватало нам… Тихо. Нашел время!
— Не ты ли говорил, что я сошел с ума? — Петруша тяжело дышал.
— Мало ли, что я говорил тогда от досады за Наталью… Нынче не прав я, скажешь? Ну да ладно.
Солнце шло багровым шаром к горизонту. К вечеру растаяла весь день изнурявшая путников жара, деревья стряхнули с себя гнет тяжкого зноя. Пыль улеглась. В установившейся прохладе чувствовалось что-то, говорящее о скорой осени, о приходе дождей и холодов. Но пышная красота Любимовки была нетронута предосенними переменами. Петр же, ощущая умиротворение природы, почти возненавидел эту красоту…
«А ведь Сашка прав, — думал он, — дрянь я, не мужчина, не офицер! И впрямь бросил ее… Так я же думал, что увезли Машеньку! Поверил…»
Возвратился отлучавшийся Вельяминов:
— Все! Повозку я достал и лошадей крепких. Готов, жених? Ну, с Богом!
…Бабкина избушка-развалюшка в темноте наступившей ночи и вовсе потеряла форму, походя теперь очертаниями то ли на поленницу дров, то ли вообще — на огромный сноп. У Петра екнуло в груди, он бросился к избушке бегом, рванул на себя дверь. Жалобно скрипнул-пискнул изнутри жалкий засов, слетев в одно мгновение. Громкий женский возглас и взволнованное кряхтение старухи… Маша, сидевшая у бабкиной кровати, резко обернулась и вскрикнула вновь, поднялась с места, сделала шаг к Петруше и… упала без сознания к его ногам.
— Вот еще дела… — озабоченно прошептал входящий вслед за другом Вельяминов.
— Теперь я тебя не оставлю, голубка, — бормотал совсем потерявшийся Петруша, поднимая девушку на руки.
— Да увези ты ее отсюда, Христа ради, поскорее! — раздался сердитый, хриплый голос Авдотьи. — Откель взялся-то? Заявился, вишь, свет ясный… Ох, не годы б мои да хвори… так и придушила б тебя, барчонок, — зачем девке голову вскружил, а потом сгинул?!
— Тише, бабушка, — произнес Александр. — Мы за Машей.
Бабка рукой махнула.
— Ей судьба одна — в полюбовницах барских ходить. Так пущай уж лучше с энтим, с молоденьким…
Петруши с Машей уже не было. Александр хотел уже последовать за ними, но остановился, устремив на бабку задумчивый взгляд. Свет горящей лучины падал на его лицо, и бабка поняла, сказала:
— Машке передай, пущай о мне не печалуется, Антипка за мной походит, да получше ее… Она вон хилая да хворая… Эх, эх…
Александр вышел из избы.
Ночь, тишина, в тишине — клокотание лягушек… Быстро мчала сквозь тишину и ночь большую повозку пара лошадей. Александр правил парой, Петр осторожно гладил лежащую у него на коленях голову Маши. Девушка давно уже пришла в себя, но молчала, хотя даже сквозь полумрак Петр чувствовал ее горячий взгляд. Беглая крепостная, казалось, со всем смирилась, всему покорилась заранее и была готова к любому повороту судьбы. Но Петруше чувствовалось (Бог знает — отчего!), что вопреки усталой ее покорности, быть может, против ее же воли, восстает в ней большая сила, затаившаяся в слабом женском теле. Он наклонился и поцеловал любимую в губы. Опять же скорее почувствовал, а не увидел скользнувшую по этим губам улыбку. Маша закрыла глаза, прошептала:
— Приехал-таки…
— Да, — Петруша ощутил, что дыхание перехватывает. — Машенька… что с тобою было?
Девушка тяжело вздохнула, но затем вновь как-то странно улыбнулась. Потом коротко, сбивчиво пересказала все происшедшее.
— …Приехал батюшкин сын с женой… из Новгорода… назавтра должна была с ними уехать. А чувствовала — не уеду… Пришла вот ночью с бабкой проститься. Думала все, вдруг схватят… дверь открылась… перепугалась я! А тут ты… Соколик… Вот ведь как Господь все устроил!
Петруша и сам дивился чудесному совпадению, приведшему его в развалюшку именно в ту ночь, когда оказалась там и девушка, которую он искал. Но Маша никогда никаким совпадениям не удивлялась, а сейчас и вовсе уверилась, что совершилась нежданная перемена в ее судьбе по горячей молитве отца Сергия, за короткое время привязавшегося к ней, как к дочери.
— Все Господь… — повторила она.
Но Петруша был настроен не столь мирно и благостно. Одно чувство сменялось другим, душа волновалась, кипела, любила и тут же негодовала… Движение его — словно ударил кого-то со всей силы — Маша уловила в темноте.
— А вот этого не надо, — прошептала она, — никому не мсти за меня, Петр Григорьевич. Добра не будет… сам погибнешь…
Девушка уже засыпала. Однако поручику было не до сна. Получше укутав Машу в свой кафтан, он погрузился в невеселые думы.
Глава пятая
В Горелово
По полям, по лугам, по проселочным тропкам пробирался к Горелову Ванечка Никифоров, сын купеческий, ныне — вельяминовский секретарь, нанятый в Петербурге Александром за грамотность, смышленость и усердие. Чтобы поскорее успеть с донесением, ехал Ванечка не по большим дорогам, а напрямик, как придется, сокращал расстояние. Выезжал-то из столицы верхом, но к концу пути на ночлеге, где потчевали и обхаживали очень уж ласково, приключилась с посыльным обыкновеннейшая история: поутру проснулся Ванечка где-то в чистом поле, ни коня, ни казны. Почесал в затылке, да делать нечего, отправился дальше пешком. По дороге подвозили из милости. Ванечка волновался: скорей бы уж барышнин наказ исполнить, а не то беда какая, будет он, Ванька, виновник. Ну, да ничего! Горелово уж близехонько.
Вот большое село показалось вдали. Не Горелово ли? Порасспрашивал. Нет, до Горелова еще верст пять.
День был нестерпимо жаркий, шел Ваня долго, — сегодня никто не смилостивился над ним, не подвез, — устал Ванечка. Шел по пыльной дороге, перекинув на руку кафтан и расстегнув ворот рубашки. Ноги затекли и горели в стоптанных сапогах. Но, приближаясь к селу, Ванечка ускорил шаг, с удовольствием думая о том, что здесь-то уж наверняка сыщется возможность отдохнуть да перекусить. Позади раздался стук копыт, скрип колес, и Ваня посторонился, пропуская телегу. Вот телега поравнялась с ним, обогнала, и в голубых Ваниных глазах зажглось любопытство. В телеге задом к лошадям сидел паренек лет шестнадцати-семнадцати, одетый в темное монашеское платье, с длинными черными волосами, в беспорядке раскинутыми по плечам и падающими на лоб невозможной челкой. К изумлению Ванечки, руки монашка были связаны за спиной, а над его тоненькой хрупкой фигуркой возвышалась громадная фигура рыжеватого мужика с короткой бородкой, который, казалось, одним пальцем мог вышибить дух из худощавого юноши.
