Вопли вокруг стали еще громче.
Кто-то приказал принести факел.
Телима поспешно отвела лодку в заросли тростника.
Я поднял лук и уложил на тетиву одну из оставшихся стрел.
Едва показался человек, несущий факел, я тщательно прицелился прямо ему в сердце — и через мгновение он уже вместе с факелом падал в воду, отброшенный ударом стрелы через дальний от меня борт галеры.
Все вокруг снова погрузилось в темноту.
Послышались новые требования принести факелы, но я не заметил, чтобы кто-нибудь поспешил выполнять приказание.
Паника разрасталась.
Сквозь крики и шум я уловил звон мечей.
— Они на корабле!
— Противник на борту! — неслись отовсюду истерические крики.
Прозвучала команда: «К бою!», и ночь наполнилась воплями раненых и торжествующими криками раздающих удары.
Телима завела лодку ярдов на тридцать в заросли тростника, и я смог встать в полный рост, с луком наготове, на случай, если кто-то решится принести факелы.
Желающих пока не находилось.
Наиболее яростный звон мечей доносился со скамей для гребцов; здесь стоял сплошной вопль боли и отчаяния. Слышно было, как скованные цепями рабы пытаются, грохоча кандалами, забраться под скамьи.
Послышался новый глухой удар упавшего в воду тела.
Кто-то, вероятно, из старших офицеров, запросил подмогу у соседних галер, ссылаясь на многочисленность высадившегося на борт его корабля неприятеля.
На соседних судах раздалась команда, приказывающая воинам перейти на четвертую галеру и отбить нападение противника.
Не повышая голоса, я отдал распоряжение Те-лиме снова подойти к кораблям и, отложив длинный лук, взял в руки меч. Через минуту мы опять были у четвертой галеры, и я, тихо взобравшись на борт судна, без разбору вонзал и вытаскивал меч в мелькавшие вокруг меня тела, пока схватка между находящимися на корабле не разгорелась с новой силой.
После этого я вернулся на лодку.
Я проделал этот трюк несколько раз, поочередно высаживаясь то с одного, то с другого борта четвертой и третьей галер.
Когда мне показалось, что звона мечей и воплей умирающих уже достаточно, я сказал Телиме, что, пожалуй, теперь можно и поспать.
Она, казалось, удивилась, но послушно отвела лодку подальше от охваченных яростным сражением галер и защищающих их, насмерть стоящих против «значительно превосходящего их числом» неприятеля экипажей.
Когда суденышко наше затерялось среди зарослей тростника и осоки, в нескольких ярдах от кораблей, Телима воткнула шест глубоко в ил и лианой привязала к нему лодку.
В темноте я чувствовал, как она стоит на коленях у кормы лодки, застыв в напряженном ожидании.
— Как ты можешь сейчас спать? — спросила она.
Мы прислушались к разносящимся над черными водами дельты крикам и лязгу оружия.
— Нужно — значит, могу, — ответил я. — Подойди сюда.
Она немного помедлила, но затем пересела ближе. Я взял длинную лиану и связал ей руки за спиной и ноги. После этого я уложил ее на дно лодки и, захлестнув ей на шею петлю, привязал ее к носовой части нашего суденышка, а ноги — к корме.
Телима — девушка умная и гордая — понимала значение этих мер предосторожности и позволила мне связать себя без лишних вопросов и возражений.
Но сам я чувствовал себя отвратительно.
Я, Тэрл Кэбот, ненавидел себя за то, что не испытываю больше доверия или элементарного уважения к людям. Все, что я сделал за сегодняшний день, я сделал только ради ребенка — единственного существа, проявившего ко мне хоть какую-то доброту, единственного, достойного жить на этом свете и убитого теми, кто жить на нем недостоин. Я сделал это не потому, что слишком высоко ценил свою собственную личность. Наоборот, я слишком хорошо знал себе цену и не заблуждался на этот счет. Я — тот, кто предпочел позорное рабство почетной смерти. Я трус. Трус, предавший все, что мне было дорого, поправший все моральные устои. Я испытал унижения и презрение, выбранные для себя мной самим. Я не мог больше смотреть себе в лицо, я вообще не хотел себя видеть тем, кто я есть на самом деле. До сих пор я был мальчишкой и пребывал в заблуждении на свой счет; теперь же, внезапно повзрослев за эти несколько дней, я смог наконец посмотреть на себя трезвым взглядом, и то, что я увидел, ошеломило меня. Я обнаружил в глубине себя задатки труса и предателя, способность всепрощения по отношению к самому себе, эгоизм и жестокость. Я недостоин больше носить красное одеяние воина, недостоин служить Домашнему Камню своего города, Ко-ро-ба, — нe достоин ничего. Я — отверженный. Я — одиночка.
Это была последняя мысль, с которой я погрузился среди разносящихся в ночи стонов, криков и бряцания оружия в избавляющие меня от мучительных раздумий, благостные объятия сна.
Я проснулся, дрожа от сырой утренней прохлады, слыша, как легкий ветерок перебирает слабо шуршащие стебли тростника и осоки у самого борта качающейся на воде лодки. Откуда-то издалека донеслось глухое недовольное рычание выходящего на охоту водяного тарлариона. Над самой лодкой промелькнула череда диких болотных гантов, обменявшихся на лету резкими пронзительными криками. В вышине, окидывая болота хищным взглядом, медленно один за другим пролетели четыре ула.
Я еще полежал в лодке, ощущая спиной туго переплетенные стебли ренса и скользя глазами по серому безрадостному предутреннему небу.
Было прохладно и сыро.
Я потянулся и сел на колени.
Телима уже проснулась, но лежала, разумеется, связанная, там же, где я ее уложил.
Я снял с нее стягивающие лианы, и она молча, с болезненной гримасой принялась растирать затекшие руки и ноги.
Я разделил с ней пополам оставшиеся у нас съестные припасы.
Завтракали мы молча.
Наконец, расправившись с последней ренсовой лепешкой и вытерев губы тыльной стороной руки, она сказала:
— У тебя осталось всего девять стрел.
— Думаю, сейчас это уже не имеет значения, — ответил я.
Она удивленно посмотрела на меня.
— Давай подойдем к галерам, — распорядился я.
Она отвязала лодку от воткнутого в ил шеста, вытащила его и повела наше легкое, послушное судно к смутно виднеющимся кораблям, кажущимся в серой, хмурой предрассветной дымке совершенно покинутыми.
Стараясь держаться под прикрытием зарослей, мы медленно обогнули все шесть сцепленных вместе галер.
Мы прождали не меньше часа, наблюдая за кораблями; никакого движения на борту заметно не было.
Я приказал Телиме подвести лодку к шестой, последней, галере. Перебросил через плечо длинный лук, надел колчан с оставшимися стрелами и нацепил на пояс меч — верный мой клинок, с которым я не расставался со времен осады Ара.
Мы приближались очень осторожно, стараясь ни единым звуком не привлечь к себе внимания, а подойдя к корме шестой галеры, вообще прекратили движение и несколько минут настороженно прислушивались.
Все было тихо.
Тогда я молча, жестом приказал Телиме ocторожно поцарапать концом шеста перила со стороны кормы галеры.
Она коснулась шестом деревянной поверхности перил и несколько раз провела по ним.
Никакой реакции с корабля не последовало.
Тогда я насадил на шест свой лежащий в лодке шлем и приподнял его над бортом галеры.
Опять никакой реакции. Я не услышал ни единого звука.
Я заставил Телиму отвести лодку от корабля и несколько минут внимательно наблюдал за ним, держа лук наготове.
Затем снова жестом приказал Телиме подойти к носу шестой галеры и встать у самой ее носовой балки. Здесь, конечно, находилась девушка, связанная, несчастная, но, думаю, она настолько должна была быть измучена за прошедшую ночь, что вряд ли сейчас заметит наше присутствие. К тому же в том положении, в котором она привязана, она вообще не сможет обернуться, чтобы нас увидеть.
Я положил на дно лодки длинный лук и снял с плеча колчан со стрелами. Щит тоже оставил: когда я начну взбираться на борт корабля, он мне будет только мешать. А вот шлем, обычный шлем горианского воина, без излишних украшений и каких-либо опознавательных знаков, с одними только узкими прорезями для глаз, я надел.
Затем осторожно, без излишнего шума взобрался на борт галеры и, приподняв голову над деревянными перилами, внимательно осмотрелся.
За исключением привязанной к носовой балке девушки, поблизости никого не было.
Находясь под прикрытием кормовой части пятой галеры и скрытый носовой палубой шестого корабля, я быстро перемахнул через перила.
С рабами я мог держать себя спокойно: для них я — хозяин.
— Молчи. Ни звука! — бросил я связанной девушке.
Вопль застыл у нее в горле, когда она меня увидела. Глаза наполнились ужасом, но крикнуть она не посмела.
Рабы, прикованные к скамьям, изможденные, уставшие за ночь, не сводили с меня безумного, затравленного взгляда.
