Удерживая равновесие, я встаю на доску и сперва осторожно еду на ней, а затем проделываю сложный трюк переплетаю руки и ноги и, к изумлению уличных зевак, превращаюсь в Курящего Паука. Фанека — у меня за спиной, вцепившись в меня, щурит глаза навстречу ветру и издает наш боевой клич: «Кроличьи шкурки беру-у-у!» — протяжный крик старьевщика, который обходит квартал за кварталом, скупая за гроши бумагу, тряпье, бутылки и кроличьи шкурки. С давних пор наш любимый маршрут пролегал по улице, идущей круто под уклон от Кармело до собора Саграда Фамилия, откуда мы сломя голову вылетали на улицу Сардения. Но этим летом мы открыли новый путь: по бульвару Маре-де-Деу-де-Монсеррат к Орте. Здесь больше поворотов и больше риска. Еще до улицы Картахена дорога дважды круто поворачивает, а дальше, справа, начинается длинная ограда Виллы Валенти, она тянется вдоль всего тротуара, скрывая за собой тенистый парк. Над кронами деревьев возвышаются отливающие золотом крыши, а чуть поодаль, в сухой каменистой низине притаилась старенькая часовня Гауди, украшенная металлическими масками. Сколько раз мы с Фанекой, взвалив роликовую доску на плечи, слонялись по этой улице и забирались на ограду, стараясь разглядеть среди зеленых ветвей позолоченную крышу особняка и массивные керамические вазы, окружавшие пруд со стоячей водой.
— Когда-нибудь, — сказал однажды Фанека, — я перелезу через ограду и искупаюсь в пруду.
— Размечтался, — ответил я.
— По-моему, в башне никто не живет. Ни разу не видел хозяев.
— Вряд ли. Просто настоящие богачи редко выходят наружу.
Но в этот субботний вечер калитка в сад открыта, и высокий господин в белом костюме и белых туфлях, стоя у калитки, внимательно следит, как вниз по улице летит роликовая доска с двумя оборванцами. Особенно поражает его юный акробат, который, головой вниз, а задом вверх, управляет летящей махиной: мальчик-тарантул, сложенный пополам, с папиросой во рту и голыми ступнями, прижатыми к затылку.
— Посторони-и-и-ись! Береги-и-ись!
Какие-то зеваки на тротуаре тоже замирают и, разинув рот, глазеют на наши сумасшедшие фокусы. На втором повороте улицы Картахена доска сильно забирает в сторону, колеса скребут бортик тротуара, я теряю равновесие, и мы кубарем катимся к подножию ограды, окружающей Виллу Валенти, прямо к сверкающим туфлям господина в белом костюме. При падении мой несравненный Курящий Паук разваливается, но, поняв, что я цел и невредим, я снова превращаюсь в него и подбираю с асфальта папироску. Балансируя и покуривая, я бормочу несколько ругательств и спокойно дожидаюсь Фанеку, который свалился в нескольких метрах позади меня и расшиб коленку. В этот миг на тротуаре раздаются шаги, перед моим носом вырастают белоснежные штиблеты, и я слышу взволнованный голос:
— Ты не ушибся, паренек?
— Нет, сеньор, — отвечаю я, пятясь как рак.
— Где ты научился так скручиваться? Ты работаешь в цирке?
— Меня научил один мамин приятель.
Прежде чем продолжить свой рассказ, я должен кое-что объяснить. Господин в белом костюме обратился ко мне по-испански, потому что услышал мои испанские ругательства. Сам же он был каталонец, как и я. Но все уличные оборванцы, мальчишки из моей компании, были южане из Мурсии или Андалусии. Особенно выделялся Фанека, который родился в маленьком андалусском селении недалеко от Гранады и говорил с таким чудовищным южным акцентом, что его с трудом понимали. Со своими друзьями я всегда объяснялся на их языке. Моя бритая голова и оборванный вид довершали картину: элегантный сеньор принял меня за нищего испанца, потомка иммигрантов, какими в то время кишел наш квартал. Однако это было как раз то, что ему требовалось.
— Нам нужен такой парнишка, как ты... Да еще и папиросу держишь ногой. Потрясающе.
— Да, сеньор. Я и на гармошке умею ногами играть.
— Ну и ну! Сколько же тебе лет?
— Десять.
Мало-помалу я освобождаю руки и ноги и принимаю нормальное положение. Подходит Фанека и усаживается рядом со мной, потирая ушибленную коленку. Господин в белом костюме рассматривает меня с большим любопытством. Он высок ростом, у него дружелюбное лицо и пышные седые волосы. Поразмыслив, он спрашивает:
— Откуда ты, малыш?
— Я живу на улице Верди, в верхней части.
— А как тебя зовут?
— Хуан.
— Хочешь заработать дуро?
— А что я должен делать?
— В точности то же самое, только без папиросы. Приходи завтра в пять вечера, и я тебе все объясню.
— Прямо сюда?
— Прямо сюда. Войдешь и спросишь сеньора Виктора Валенти. Это я. Да, и еще кое-что. — Он достал из кармана сложенный вдвое листок бумаги с отпечатанным на машинке текстом. — Это стихотворение на каталонском. Я хочу, чтобы к завтрашнему дню ты выучил его наизусть. Ты ведь говоришь немного на нашем языке?
— Да, сеньор, но очень плохо, — отвечаю я по-каталонски, старательно коверкая слова.
— Это не страшно. Держи, — и он протянул мне листок — Думаю, тебе не трудно будет выучить этот стишок. Он совсем коротенький.
— Да, сеньор.
Все мои мысли заняты обещанными деньгами.
И вот наступает завтрашний день, воскресенье. Я готов намного раньше условленного часа и сгораю от нетерпения. Фанеке тоже хочется пойти, но впервые я не беру его с собой. «Не ходи один, черт возьми! Нарвешься на неприятности!» — «Дурак, ни на что я не нарвусь, — отвечаю я ему, — а вот дуро заработаю».
Причесанный и умытый, в лучших штанах и чистой рубашке, в пять часов пополудни я вхожу в парк за оградой, и Вилла Валенти открывается передо мной как сказочный сон. Посыпанная гравием дорожка выводит меня к шумному сердцу сада: большой лужайке с посаженными деревьями и зеленоватым прудом и дому с нарядным фасадом. Цветники усыпаны прелыми листьями, воздух полон их сладковатым и терпким ароматом. Я вижу автомобили и нарядных гостей, окруженных детьми и собаками; все держатся по-домашнему и разговаривают по-каталонски. Из садовой беседки перетаскивают стулья и скамейки к задней части дома, в большую полукруглую гостиную, где из мебели и драпировки поспешно возводится театральная сцена. Я замечаю человек двадцать взрослых, а еще — дети. Из репродуктора раздается тенор Эмили Вендрейля[15], исполняющего каталонские песни: «Розо, Розо, свет моей жизни...»
Я обращаюсь к господину, который, стоя на стуле, возится с проводкой, и спрашиваю, где можно разыскать дона Виктора Валенти. Господин отвечает мне, что тот репетирует в библиотеке. Листок с выученным стихотворением я держу в руке. Библиотека находится на первом этаже, но прежде чем попасть туда, мне приходится обойти весь дом, и, открыв рот, я разглядываю высокие арки, отшлифованную временем деревянную резьбу, витражи и тончайшие инкрустации, мозаичное изображение Сан-Жорди[16], и над всем этим — потолок, затейливо украшенный белой лепниной.
— А, наконец-то пожаловал мой андалусский паук, — восклицает сеньор Валенти, когда я появляюсь в дверях библиотеки. — Не обижайся, малыш, я шучу. Проходи, садись вот сюда и подожди минутку.
Сегодня сеньор Валенти одет по-другому: вместо белого костюма на нем одеяние благородного средневекового рыцаря. В руках он держит раскрытую школьную тетрадку, и, заглядывая в нее, дает указания четырем девушкам с длинными волосами, наряженным в туники. Трое актеров, одетые так же, как сеньор Валенти, по очереди читают стихи и в определенном порядке переходят с места на место. Кругом суета, полдюжины мужчин прилаживают парики и накладные бороды, а девушки надевают сверкающие ожерелья и цветочные гирлянды. В библиотеке из двух ширм устроена театральная уборная; посреди нее стоит стол, заваленный одеждой, шпагами, коробочками с гримом, париками и накладными бородами.
Я не понимаю, что творится в этом доме и для чего здесь понадобился я, но мне совсем не страшно. Только много лет спустя до меня дойдет смысл происходящего. В те времена, когда язык и культура Каталонии жестоко преследовались режимом Франко, а каталонский театр был запрещен, на Вилле Валенти, как и в некоторых других домах Эйшамплы, принадлежащих просвещенной барселонской буржуазии, тайно ставились любительские спектакли и проводились поэтические вечера. Их организовывали четверо энтузиастов, отчаянных любителей поэзии, которые открыто отстаивали права каталонцев в сфере финансов, образования, промышленности и торговли. Устраивать вечера и спектакли этим смельчакам помогали их семьи и друзья. Этих обаятельных людей окружала необыкновенная атмосфера спокойствия и доверия — так, по крайней мере, я воспринимал это в свои десять лет, — а все, что происходило вокруг, казалось скромным, но полным пламенной веры тайным обрядом, попыткой поддержать священный огонь родного языка и культуры. Театральные и поэтические вечера, похожие на семейные праздники, уютные и волнующие, стали в то время настоящими «акциями протеста». Виктор Валенти, хозяин дома, был автором и постановщиком спектакля и сам же исполнял в нем небольшую роль. Это была историческая пьеса. Действие происходило в десятом веке, во времена сарацинского ига, на христианско-мусульманской границе в местечке Аноия. Там жили и сражались отважные люди, закаленные в борьбе с маврами. Поэтическая пьеса сеньора Валенти посвящалась историческому подвигу Сан-Жорди и его победе над Чудовищем. Роль Чудовища должен был играть я, мальчик-паук.
