Сережки снова зазвенели, и Норма плохо расслышала ее слова.
— Леусемия? —переспросила она.
— Та тоже разошлась с мужем, — вспомнила Джорджина. — Как и ты.
— Но ведь раком от этого не болеют, дорогая, — ответила ей Норма.
Как обычно в присутствии Тотона Фонтана, который плохо владел каталонским, они почти все время говорили по-испански, гнусаво и выразительно, как говорят потомки знатных каталонских семей Эйшамплы. Напрягая единственный глаз, Марес пытался определить, насколько изменило этих людей время. Не слишком сильно, черт возьми. За те десять лет, пока он неуклонно погружался в полное одиночество и немощь, более постыдную, чем старческая, они умудрились остаться такими же сияющими и подтянутыми. Навострив уши, Марес топтался вокруг них, тщетно пытаясь привлечь внимание бармена, который обслуживал Миледи Винтер.
Задумчиво разглядывая свои потертые зеленые туфли, Норма даже не взглянула на чистильщика обуви с цыганской внешностью, который глухим голосом требовал свой стакан баррехи. Наконец бармен удостоил его вниманием. Норма продолжала разглядывать свои тусклые зеленые туфли. Получив стакан, Марес встал у стойки возле нее и Рибаса. Неожиданно он встретился глазами со своим отражением в зеркале стиля модерн, висящем напротив, которое в свою очередь повторяло его отражение в другом зеркале за спиной. Он видел перед собой множество копий жалкого нелепого существа, которое жалось к Норме, скрываясь под убогой маской уличного чарнего. Он пил барреху настороженно, словно за ним неотступно следили, полуприсев, неприметный и непостижимый. Даже самому себе он казался чужим и далеким. Забыв обо всем на свете, он чувствовал непривычное, острое блаженство: до него доносился перекрывающий все и вся аромат волос Нормы и даже, — так, во всяком случае, ему казалось — жар ее бедер.
Внезапно он отчетливо понял, что речь идет о нем: в нескончаемом переплетении случайных слов и обрывков фраз, заполняющих пространство вокруг, он расслышал ироничное замечание Эудальда Рибаса, которое тот произнес довольно громко:
— И все же интересно, как удалось этой уличной блохе запрыгнуть на круп богатой наследницы?
— Ну, скажем, я влюбилась, — ответила Норма небрежно. — И, честно говоря, такого со мной больше не повторялось.
— Это мало что объясняет.
— Этот парень — самый настоящий альфонс, — сказал Тассис. — Какие здесь еще нужны объяснения?
— Кстати, — вмешался Тотон, — кто-то мне говорил, что его видели переодетым в лохмотья нищего, он играл на флейте на ступеньках метро.
— На скрипке, — поправил Рибас.
— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — предложила Норма, и ее рассеянный взгляд остановился на горбе скрюченного чистильщика обуви и его курчавой голове, глубоко втянутой в плечи. По ее спине пробежал холодок.
— Бедняга, — продолжал Рибас. — А я к нему неплохо относился. И знаете почему?
Облокотившись о прилавок, Марес прислушался. Рибас считал, что Марес как бы создал себя сам, иначе говоря, вышел в люди без гроша в кармане и без всяких связей. Одно это уже заслуживало уважения. Его забавная встреча с Нормой пятнадцать лет назад в помещении «Друзей ЮНЕСКО», где он случайно оказался во время голодовки против правящего режима, была счастливым совпадением, подарком ее величества Фортуны. Потом, после бурного романа с Нормой, после их молниеносной взаимной влюбленности он заодно с невестой получил Виллу Валенти. «Не так все просто, — добавил Рибас, — если учесть, что Норма была единственной дочерью и родственники с нее глаз не спускали». Рибас отлично помнил, каким был в ту пору Марес, помнил его обаяние и то, как сильно он влиял на Норму. Пышные каштановые волосы, зачесанные назад, печальные медового цвета глаза. В нем, конечно, чувствовался недостаток воспитания и образования, но зато он был красавец с обворожительной улыбкой, несмотря на невысокий рост и эти вечные прыщи на лице: всегда, даже будучи женатым на Норме и живя на Вилле Валенти, он сохранял на себе отпечаток пережитого голода и нужды.
Втягивая что есть силы плечи, болезненно искривив спину, чистильщик обуви взял свой саквояж и протиснулся в самый центр беседующей компании. Поравнявшись с Нормой, которая по-прежнему стояла спиной к прилавку, он задел ненароком ее чарующе нежное бедро.
— Обувь почистить? — пробормотал он, робко заглядывая в глаза Тотона Фонтана.
— Нет, благодарю. — Тотон отошел в сторону, чтобы пропустить его, и добавил, глядя на Рибаса: — Думаю, ты прав. Я его почти не знал.
— Если послушать Эудальда, — вмешался Тассис, — этот тип был редкостным пройдохой.
— Ничего подобного! — воскликнул Рибас. — Такого я никогда не говорил. Он всего лишь бедный сирота из нищего квартала.
Марес обратил внимание, что Рибас, в отличие от остальных, говорил о нем спокойно и чуть иронично, без раздражения и досады. Норма, как могло показаться со стороны, в общей беседе не участвовала. Чуть в стороне от своих приятелей она тихо разговаривала с Миреей.
— Ты наивный человек, Эудальд, — сказал Тассис. — Я всегда считал его мрачным и опасным типом.
— Да что ты, — улыбнулся Рибас, — он всего лишь бедный артист.
20
«Кафе-де-ла-Опера» все больше заполнялось людьми. Плотная завеса табачного дыма плыла над мраморными столиками и волнующимся морем голов. Тускло поблескивали зеркала.
Норма беспокойно оглянулась, словно высматривая кого-то в толпе. Она изящно опиралась о стойку и выглядела так же вызывающе и независимо, как десять или пятнадцать лет назад в легендарном баре «Боккаччо». Массивные очки вроде бы придавали ей вид дешевой стареющей проститутки, но это было мимолетное впечатление: ее тело было сильным и гибким, а поза — величавой.
— Эй, вы! Чистильщик! — Она ловко щелкнула в воздухе пальцами. — Посмотрите мою обувь!
Сутулый и покорный, он приблизился к ней, и круг разомкнулся, пропуская его вперед. Норма приподняла правую ногу и добавила:
— Видите эти зеленые туфли? Забавные, правда? Они едва дышат от старости. Почистите их и будьте поаккуратнее, пожалуйста, не то они развалятся прямо у вас в руках. Справитесь?
— Уж доверьтесь мне, милая сеньора, я в этом деле настоящий артист, — проворчал чарнего, опускаясь на колени у ног Нормы. Дрожащими руками он открыл саквояж, достал из него крем и щетку и положил их на пол рядом с собой. Никто не обращал на него внимания. Бережно, обеими руками, он взял ногу Нормы и поставил ее на специальный упор в саквояже, прямо напротив своей ширинки. Осторожно обхватив левой рукой ее лодыжку, он взял щетку и начал тереть. Ощущая гладкую поверхность чулка, нежное напряжение мышц и тепло ее кожи, он ни на секунду не задумался о том, как неуклюже и неловко выглядит со стороны, и не спрашивал себя, не вызовет ли подозрений его явная неумелость в этом ремесле.
— Сколько же лет ты его не видела, Норма? — спросила Мирея, продолжая прерванную беседу.
— Восемь или десять, не помню точно...
— А правда, что он играл в любительских спектаклях где-то в Грасии? — вмешался Тассис.
— Вот уж действительно артист, — перебила Джорджина. — Кстати, помнишь, что ты мне рассказывала? — Она засмеялась. — Как он поцеловал тебя в первый раз, в театре...
— Это было не в театре, — ответила Норма, — это было в парке Поэль. У нас уже начался роман. Мы говорили тогда о патриотизме нашей семьи, о том, как она сумела воспитать во мне любовь ко всему каталонскому, и тут он вдруг поцеловал меня в губы. Целовал он очень долго и, не отрывая губ от моего рта, продекламировал «Духовный гимн» Марагайля[13]. Это еще что!
Он запросто мог прочесть целиком поэму Синто, пока целовал меня.
— Какая гадость! — воскликнула Мирея.
— Слюни и патриотическая поэзия, — усмехнулся Рибас, — Норме всегда нравился этот коктейль.
Курчавая голова чистильщика мягко и умиротворенно покачивалась перед коленями Нормы. Она задумчиво смотрела на его пергаментные руки, усердно мелькавшие над ее туфлей. Глядя на этого чернявого одноглазого андалусийца на коленях возле ее ног, сломленного нищетой и тяжким трудом, она почувствовала неодолимое желание погладить его черные кудри. Голос Мирен привел ее в чувство:
— Когда Норма познакомилась с ним, он играл на скрипке в оркестре. Так ведь, Норма?
— Ничего подобного, — перебила Джорджина. — Он с детских лет работал в разных варьете, декламировал стихи Рафаэля-де-Леона[14] под музыку... Вообрази только.
— Он был нищим, — добавил Тотон.
Марес по-прежнему сидел на полу, втянув голову в плечи, так что казалось, будто шеи у него нет вовсе. Ему было совершенно безразлично то, что эти люди говорили о нем так, словно он давно уже умер.
