Так как хороши те друзья, с которыми расстаются, пришло время оставить Габриеля-Луи Прэнге спать вечным сном со своими воспоминаниями, изложенными на трехстах страницах таким изящным шрифтом, что в нормальной типографии это заняло бы еще более ста страниц. К ним прибавляются фотографии с дарственными надписями, бесчувственные лица, свидетели роскошной, немного торжественной жизни, которая больше не вернется. Мы могли бы вместе с Габриелем-Луи посетить и другие замки: Гробуа, Фонтен-Франсез, Бриссак, но не узнали бы ничего нового, кроме перечисления несколько отличающихся друг от друга хозяев.
Обычаи в те времена были везде одни и те же, и в знатных семьях были приняты традиционные церемонии, которые надо в конце концов признать попросту одинаковыми. Мы могли бы проникнуть в итальянские, испанские, австрийские или венгерские дворцы, но это значило бы выйти за рамки этой книги, посвященной некоторым из прекрасных французских владений и жизни, которая в них протекала.
Другие замки ждут нас. Нашим проводником больше не будет любезный месье Прэнге. Поэтому я позволю ему закончить эту главу заключительными словами его книги: «Да проявят читатели снисходительность к моей фривольности, которая была для меня нежной философией, равнодушной к общественному мнению. Многие мне ее не простили. Я их прощаю».
Что касается меня, я благодарна ему. А вы?
Глава V
Девушки и юноши в расцвете лет
Невозможно осветить надлежащим образом жизнь молодежи в семейных замках, не рассказав перед этим, как она жила зимой в Париже.
В те времена в жизни ребенка, мальчика или девочки, из высшего общества было три неизбежных этапа: кормилица, няня и, в зависимости от пола ребенка, учительница или учитель.
Кормилица, приезжавшая из французской провинции, принимала младенца с момента его рождения, чтобы кормить его своим молоком, что не могли делать элегантные молодые дамы, наполовину задушенные безжалостными корсетами. В то время как горничные изо всех сил тянули их шнурки, кокетки держались за спинку кровати или за задвижку окна.
Главным образом в Бургундии, Оверни или Нормандии, когда молодая женщина становилась матерью, перед ней открывалась прибыльная карьера. Она покидала свою деревню, оставляя своего не отнятого от груди ребенка, кормилице, живущей в округе, или кормилице без молока, которая растила маленького крестьянина на коровьем или козьем молоке, а то и на похлебке.
Потом она приезжала в Париж, чтобы кормить своим молоком маленького аристократа или будущего миллионера. Эти женщины отказывались от семейной жизни и покидали своих мужей и детей, которых они видели примерно раз в два года, приезжая, чтобы снова родить ребенка. Иногда они оставались намного дольше, уже после того, как ребенок был отнят от груди, потому что к ним привязались, и наоборот. Но это было все же довольно редко. Можно привести пример кормилицы Луи де Брольи, бургундки из Монсоша, которая прожила десять лет рядом со своим «молочным сыном», не хотевшим расстаться с ней. Будущий нобелевский лауреат был слабым ребенком, и после того, как его отняли от груди, не могло быть и речи, чтобы передать его няне, которая уже заботилась о его сестре Полине. Последняя рассказывает о настоящих сражениях между англичанкой и бургундкой, которых, мало заботил старинный союз, заключенный во время столетней войны: «Они обругивали друг друга, каждая на своем жаргоне: кокни, с одной стороны, и овернское наречие — с другой: «Помешанная! Чокнутая! Надсмотрщица за коровами!» — самые мягкие оскорбления в адрес друг друга, которые я слышала от них каждый день». Победа, однако, оставалась за кормилицей, у которой уже не было молока.
Костюм, в котором гордо ходили кормилицы, невозможно было сравнить ни с каким другим. Он состоял из белого чепчика, к которому прикреплялась большими позолоченными булавками огромная рюшка из лент ярких цветов: красного, синего, зеленого или вишневого. Их концы свисали до земли и развевались за спиной. Ниже шла очень свободная накидка, расшитая бархатной тесьмой, прикрывающая белый передник с широкими карманами. Домье, а также Кристоф в «Сепере Камемберо» навеки запечатлели эту величественную фигуру, прогуливающую маленьких аристократов по Елисейским полям или в Булонском лесу, под наблюдением кучера, сидящего на высоком ландо с гербами в цилиндре и широком плаще с каракулевой подкладкой.
Случай «Брольи» все же особый. Обычно после того, как ребенка отнимали от груди, истощенная кормилица отправлялась обратно в свою деревню с довольно приличной суммой, для того, чтобы снова родить и вернуться предложить свою щедрую грудь другому богатому младенцу.
После того, как его отнимали от груди, бывший грудной младенец без всякого труда оказывался в Британской империи при посредстве няни, прибывшей прямо из Англии или Шотландии. В знатных семьях это было почти всеобщим обычаем… Считалось хорошим тоном отдавать своих детей в сильные руки дочерей Альбиона. По крайней мере, два поколения убаюкивались на языке Шекспира.
В действительности, они играли роль постоянной няни. Они брали все заботы о детях на себя, спали рядом с самыми маленькими, одевали их, дети доверяли им свои большие и маленькие горести. Так, у маркизы д'Аркур няней была Аньес Линч, молодая девушка двадцати лет, приехавшая во Францию по рекомендации английской ветви семьи. Сначала она каждый год ездила на родину, потом со временем поездки стали все реже, и в конце концов она стала безвыездно жить со своими подопечными. Она не расставалась с ними, пока они не выросли. За эту преданность она была похоронена в фамильном склепе. Разумеется, ее жизнь протекала отдельно от прислуги. Таким образом, это была сила, с которой должна была считаться гувернантка, которая появилась, когда старшей девочке исполнилось семь лет. Это была немка Хелен Гербауман.
Она и кормилица ненавидели друг друга от всей души. Вновь прибывшая была учительницей и преподавала детям математику, немецкий и, что самое удивительное, французский. Так как няни были англичанками, в те времена существовало впечатляющее количество молодых аристократов, которые свободно говорили только на британском языке. Так как родители также говорили на этом языке, французский появлялся только на склоне лет. Так же как и чувство привязанности к родине-матери. Дошло до того, что во время столкновений в Фашоде совсем молодая Полина де Брольи, ставшая позже графиней де Панж, чтобы доставить удовольствие своей няне, решительно встала на сторону лорда Китченера, считая нашего бедного майора Маршана чем-то вроде бандита с большой дороги и одновременно отвратительным убийцей.
Жизнь детей протекала в этом окружении отдельно от жизни родителей. Дети жили на верхнем этаже дома, прямо под прислугой, у них была своя столовая, где они ели вместе с няней и гувернанткой. Каждое утро они шли здороваться с матерью и отцом. Только когда они достаточно подрастали, их допускали к общему столу, естественно, в интимной обстановке, а девочек приглашали в гостиную по «дням» матери. Помимо этого они занимались каждое утро в специально отведенной для этого комнате, после чего, около одиннадцати часов, карета отвозила их, скажем, на Марсовое поле, где под наблюдением англичанки или немки — никогда обеих сразу — и кучера они встречались со своими маленькими товарищами. После обеда случалось, что мать брала с собой девочек в объезд города в карете, который она делала, чтобы «развезти визитные карточки» в тот или другой дом друзей. В противном случае дети снова совершали прогулку между уроками фортепьяно, пения, рисунка акварелью и других любительских видов искусства.
Приходило время, когда няня окончательно возвращалась на родину. Часто это были настоящие трагедии для детей, которые видели в ней вторую мать, в то время как их собственная представлялась им скорее эфирным божеством, роскошно одетым и усыпанным брильянтами, которое осторожно целовало их по вечерам, стараясь не испортить прическу…
Элизабет де Грамон было достаточно двух строчек, чтобы описать, чем была детская жизнь в этой социальной категории, которую тогда называли «запеканкой», термин, который лично я нахожу слишком кулинарным: «Кроме работы и двух часов хождения по Елисейским полям, нам было все запрещено. И мы работали». Она добавляет: «Я неутомимо переходила от английского к немецкому, от фортепьяно к трапеции и от танца к рисунку». Ей еще повезло, что у нее в качестве гувернантки была некая мадемуазель Вивье, которая разрешала этой ученице со способностями к языку и литературе читать почти все, что она хотела.
Но когда приходила летняя пора и семья уезжала из Парижа в замок, казалось, поднимался занавес, открывая путь к бегству. Это было нечто вроде свободы, радость жизни на открытом воздухе и более близких отношений с родителями.
