Так вот, значит, сидел я на солнцепеке, на лавочке у входа в кафе, ничего не ожидая, и познакомился с двумя местными мужичками, Володей и Сашей. Это хорошо – быть в чужих местах одному, потому что все окружающее так легко за тебя цепляется…
Сначала я познакомился с Володей. Он опустился рядом со мной на скамейку и некоторое время не обращал на меня внимания. Он бурчал что-то себе под нос и выкрикивал приветствия проходящим в кафе. Они отвечали ему довольно кисло, как видно, не особенно радуясь этой встрече. Очевидно, он все же отметил мое присутствие (я поймал несколько косых взглядов в свою сторону) и угадал во мне чужака, потому что, видя, что парад ему не удался, вдруг принялся без всяких предисловий давать мне пояснения о каждом, кто проходил мимо нас. Он всех знал, и все знали его, как это бывает в маленьких городах, где на второй день уже начинаешь узнавать людей на улице.
– А это милиционер, следователь, – показывал он на невзрачного дядьку в кепке. – Только его уволили. Вот за это, – щелкнул он пальцем по горлу.
И в таком духе – о каждом. Время было обеденное, и весь город дефилировал мимо нас. Некоторые подходили, перекидывались с Володей шуточками и здоровались со мной за руку.
– А это дядя Саша! – вскричал он. – Здоров, дядя Саша! Иди сюда, знакомься. Золотые руки, – шепнул он мне, – жестянщик. Он тебе из какой-нибудь консервной банки что хошь сделает. Хошь – «Москвича», хошь – «Волгу».
Дядя Саша подошел и присел рядом с нами. Он был морщинистый, в очках с круглой металлической оправой, – пролетарий начала века.
– Что, стреляем?
– Давай рубль, – обратился к нему Володя. – Сережа, двадцать копеек найдется? Давай сюда. Я пошел.
– Завелся Володька, – сказал дядя Саша. – Хороший был мастер, да, видишь, совсем спился. А я вот уже заработал сегодня десятку, имею я право выпить? Имею, точно. А на него ты не смотри, что алкаш: таких людей поискать…
Володя вернулся, хороня под пиджаком большую бутылку дешевого портвейна. Мы выпили ее тут же, в кафе, где к нам присоединился мрачный верзила, с которым у меня уже не было времени знакомиться. Пивший до этого в одиночестве водку, он пересел за наш столик и угостил нас своим салатом. Потом он налил нам из своей бутылки по полстакана. Меня разобрало, и я понял, что сегодня же уеду отсюда.
Мы скинулись и купили еще бутылку. Мы выпили ее на кладбище, сидя на старых могильных плитах. В десяти шагах от нас, в кустах, парочка занималась любовью.
– Смотри ты, и ребенка с собой привели, – заметил дядя Саша неодобрительно.
Мы допили нашу бутылку, потом мужчина подошел к нам и сказал:
– Вы простите, ребята, такое дело… Живем в одной комнате, стены фанерные, ну что будешь делать!
– Да ладно, – сказали мы. – Садись.
Он был немолод, костляв, угловат, сильно пьян и, разговаривая, все прижимал руки к груди. Какие-то мысли из него рвались, что-то задавленное в нем кипело, и он торопился высказаться, брызгая слюной и корчась, страдая от бессилия слов. Жаль, я плохо слышал его, потому что занят был разговором с Володей, лишь дядя Саша, обернувшись, сообщил:
– Сережа, ведь он об искусстве говорит…
Подошла жена костлявого, Володя сказал ей:
– Ты бы хоть спину, что ли, отряхнула.
И, вскочив, с шутовским усердием принялся чистить рукавом ее платье. Потом мы расстались с ними.
– Хороший человек, – подытожил дядя Саша убежденно. – Поверишь, Сережа, люблю тех, у кого есть задушевное…
После этого мои спутники замыслили угостить меня угличским пивом.
– Ты такого нигде не сыщешь. Ни тем более в Москве.
В поисках пива встретили Володиного приятеля – уж не помню, как его звали, – и разговорились с ним. Это был мужик лет сорока, невысокий, плечистый, с разбитым лицом. Он рассказал нам, что его избили, когда он, пьяный, заснул под забором.
– Если бы Ленька со мной был, он бы довел меня, конечно. Знаешь ведь, что мы с ним – как братья. Но я же не на дороге свалился – я в сторонке прилег, к забору, не мешал никому. А они – сонного, ногами… И часы сняли, помнишь мой браслет?
– Вот, Сережа, видишь, какие гады бывают, – повернулся ко мне дядя Саша. – Это все сопляки, шпана, их у нас в Угличе – как собак нерезаных.
– Ничего, – сказал приятель ровно, – сосед мой Василий Семеныч видел их, он мне их покажет. Каждый вечер, говорит, приходят на нашу улицу, к бабам своим.
– Ты на них в суд не подавай, – посоветовал дядя Саша, – ты сам суди.
– Да уж будь спокоен…
И мы пошли дальше – искать пиво. Нашли, наконец, бочку: в очередь за пивом встал, кажется, весь город. Спутники мои, протиснувшись сквозь толпу, мигом отыскали знакомых и вскоре вернулись, неся пол-литровые банки с шапками пены.
Пиво действительно оказалось превосходное. Мы, уже сильно покачиваясь, двинулись дальше. Солнце пекло затылок. Впереди нас шли по улице два молодых парня.
– Вот они, Сережа, вот они, поганцы, которые нам житья не дают, – сказал дядя Саша.
– Давай врежем им по разу, – предложил я.
– Ночью недавно со смены я возвращался, – продолжал он, не слушая. – Подходит ко мне один такой: прикурить, говорит, дай. Я протягиваю ему коробок, а он: нет, говорит, ты сам, говорит, зажги. Понял? Пока я буду спичкой чиркать, он мне – по роже…
Ну, я, как держал коробок в левой руке, а правой, ребром ладони, вот в это место ему! Он как упал, так, сука, и не шевельнулся.
– Послушайте, – сказал я. – Я вот что решил. У меня тут дела кой-какие остались. Я пойду сейчас, а через два часа вернусь. Ждите меня у кафе. Через два часа, ясно? Я угощаю.
– А ты точно придешь? – подозрительно спросил Володя.
– Придет, – заверил его дядя Саша. – Такие не обманывают.
С Угличем все-таки надо было разделаться перед отъездом. В голове у меня шумело, я с усилием переставлял ноги. Улицы проплывали нарочито замедленно. Я добрел до Корсунской церкви, сфотографировал и записал все, что было нужно, преодолевая искушение плюнуть на нее, просто вычеркнуть из списка. Потом спустился к пристани и то же самое проделал у церкви Флора и Лавра, после чего забросил аппарат и блокноты в гостиницу и помчался в кафе.
Они ждали меня там, на той же самой лавочке, в окружении своих приятелей. На лавочку уже пала тень. Увидев меня, Володя поднялся. Я сунул ему трехрублевку – последнее, что у меня осталось, за вычетом денег, отложенных на билет. Он побледнел и спросил СИПЛО:
– Так ведь это же на белую?..
– Я же сказал – угощаю.
Видно, давно ему так не везло, он так и сорвался с места. А мы с дядей Сашей отправились занимать столик. Я взял себе копеечный обед, так как со вчерашнего дня не ел ничего, а им – по салату. И вот мы пили водку, и закусывали, и беседовали на прощанье.
Они, видно, успели еще хватить, пока дожидались меня. Я это сообразил, когда увидел, что дядя Саша, покончив с салатом, взялся за мое второе. А когда Володя стал придвигаться ко мне, хватая меня за рукав и угрожающе вопрошая: «Ты зачем сунул мне эти деньги? Что ты этим хотел показать?» – я понял, что и тут я обманулся. Я поднялся из-за стола и сказал:
– Я выпить с вами хотел, вот зачем. Я думал, вы поймете меня. Я отдал все, что у меня осталось… Я бежал к вам…
Дядя Саша что-то примирительно бормотал, цепляясь за Володю. Я повернулся и вышел из кафе.
Я, в общем, тоже был хорош, все у меня перепуталось. Времени оставалось мало, но я все-таки побежал на другой конец города – прощаться со здешней моей подругой. Потом кинулся в гостиницу, собрал манатки и поехал на вокзал. Через полчаса я уже спал, завалившись на багажную полку плацкартного вагона, подложив куртку под голову. Я ехал в Москву, к маме; к Морковке, которая в это время ехала мне навстречу из Коктебеля; к сынишке, который ждал меня у моря. Я ехал обратно, я – возвращался.
В Коктебеле
29.08.1972. И вот, спустя двенадцать лет, я снова в Коктебеле. Двенадцать лет! Любопытно соотнести то и теперешнее и поразмыслить над тем, что произошло за это время.
Произошла, фактически, жизнь.
Весь мой дневник, за исключением первой тетради, укладывается в этот срок. Хорошо, что я вел его, пусть и с перерывами. Потому что, хотя Стендаль и говорит, что боялся осквернить выпавшие ему на долю минуты счастья, описывая, анатомируя их, мои лучшие минуты становились, благодаря дневнику, еще восхитительнее и даже худшие представали как ничего себе.
…В тебе, душа моя, измеряю я времена… и когда измеряю их, то измеряю не самые предметы, которые проходят и прошли уже безвозвратно, а те впечатления, которые они произвели на тебя.
Августин. Исповедь.
Той осенью в Коктебеле шли съемки «Алых парусов». Впервые тогда из окна феодосийского автобуса на подъезде к поселку я увидел внизу Голубой залив – действительно, ярко голубой в этот вечерний час, – и баркентину посередине – под огненными в лучах склонившегося к Кара– Дагу солнца парусами. Зрелище незабываемое! И в дальнейшем, бродя с этюдником по берегу, то и дело сталкиваясь со статистами в рыбацких ботфортах и зюйдвестках, я наслаждался своей причастностью (пусть косвенной) к романтической «феерии». Я даже записался в массовку, но простыл и не смог явиться на съемку.
