…Так собираются в дорогу люди, которым не терпится взглянуть своими глазами на вожделенный город: они воображают, будто в жизни можно насладиться очарованием мечты.
Пруст. По направлению к Свану.
Я шел за ней бульварами вдоль старых крепостных стен. При переходе Westerplatte, пережидая поток машин, я стоял рядом с нею, и она, оглянувшись, опять внимательно на меня посмотрела. Тогда я решился. Будь что будет, подумал, подойду и прямо попрошу разрешения ее сфотографировать. И, может быть, познакомлюсь. И, может быть…
Я стал быстро настигать ее и раскрыл уже рот, чтобы произнести первую заготовленную фразу: «Przepraszam bardzo, Pani…» – но тут, на улице Bohaterow Stalingradu, она вдруг ускорила шаг и на ходу вскочила в тронувшийся автобус.
Вся моя жизнь, как мне кажется, преломилась в этом маленьком событии, и вот что я думаю. Может быть, не зря прошли эти несколько часов бесплодной погони в городе, о котором мечтал с детства? Может быть, был в этом какой-то высший смысл, непонятный «деловым людям», который оправдывает меня?
Не отрицаю, он выглядит дураком. Но если вы думаете, что он чувствует себя дураком или, во всяком случае, что мысль о допущенном промахе занимает его всецело, то вы недостаточно изучили богатую романтическую натуру героя этой притчи. Его ошибка была поистине завидной, и он знал это… Именно здесь, мне кажется, таится главная проблема философии…
Честертон. Ортодоксия.
Ну, что бы было, если бы?..
Неудача вознаградила меня за пошлое намерение.
* * *
15.09.1972. Я подбирал их, как козыри, в течение последних двух лет. И когда настал момент, пустил их в дело. Но из четырех сыграл только один, да и тот не совсем удачно.
А ведь нашелся еще и пятый, и уж он сыграл. Да как сыграл! Подвернулся неожиданный случай, вот я им и воспользовался.
Я познакомился с нею в Рыбинске, в очереди за билетами на «Ракету». Я был пьян и, стоя в очереди, то и дело оглядывался назад – на девушку с короткими кудрявыми волосами и задорным носиком. Она в ответ щурилась довольно игриво. Когда подошла моя очередь, я взял два билета до Углича и один из них протянул девушке:
– Держи, чего стоять-то…
Повернулся и пошел за своими вещами. Она догнала меня.
– Деньги возьмите, спасибо вам!
Теперь я отчетливо вспомнил ее лицо, ее тело, а то ведь совсем позабыл. Она очень мило картавила на «л». Таня (так ее звали), авантюрное, беспечальное существо, окончив училище в Ярославле, по распределению ехала в Углич, преподавать в городской музыкальной школе, а по дороге погостила у родственников в Рыбинске. Она потом вспоминала со смехом, как «романтично» мы познакомились. В Угличе по вечерам мы ходили в кино, потом я провожал ее до дома (она снимала комнату в одноэтажном домике на окраине), а на третью ночь уже лез к ней в окно.
Эту проделку жена не узнает, наверно, – промолвил, —Если ж узнает, о пусть! Это ль ругани женской не стоит?
Овидий, Метаморфозы. II. 423–424.
«…Юноша, мечтающий о большой любви, – говорит Марина Цветаева, – постепенно научается пользоваться случаем».
* * *
Прошлое цепляется за нас. Прошлое прочно цепляется, и от него не уйти никуда. Оно всплывает всегда неожиданно, врасплох, когда о нем совершенно забываешь, и цепляется.
Следствия наших поступков хватают нас за волосы, совершенно не принимая во внимание того, что мы тем временем «исправились».
Ницше. По ту сторону добра и зла. IV. 179.
И оттого, что ты уже не тот, кем был, а само твое прошлое тоже другое, потому что, обладая непостижимой самостоятельностью, оно изменяется независимо от тебя, его внезапные появления приобретают фантастическую, жутковатую окраску, как напоминание о Страшном суде. А может быть, это и есть уже Страшный суд, претворенный в повседневность и всю жизнь преследующий нас? Может быть, настоящий-то Страшный суд – это только образная персонификация отчужденного, исказившегося прошлого, которое вдруг набрасывается на нас?
Я вам сейчас открою большой секрет, дорогой мой. Не ждите Страшного суда. Он происходит каждый день.
Камю. Падение.
Голубое небо, зеленый газон
А в Кракове все началось с того, что у меня пленка сорвалась и выскочила из кассеты. Я сделал всего несколько снимков, пленка кончилась, и вот – я не мог теперь смотать ее в кассету и вставить новую.
Мы с Морковкой сидели в небольшом безлюдном костеле, и я не знал, что мне делать: укрыть аппарат, чтобы снять крышку, вправить отснятую пленку на место и вынуть ее, было абсолютно нечем. На Морковке был только легкий сарафан, на мне – старенькая рубашка с короткими рукавами, ставшая почти прозрачной от многих стирок. Оставалось – либо совсем не снимать в Кракове, либо беспощадно засветить пленку, на которую были отсняты и Вислица, и Сандомеж, и даже, кажется, Баранов. Я не видел выхода и бессильно матерился, готовый грохнуть проклятый аппарат оземь, а Морковка вдруг говорит:
– Ты ксендза поищи, он поможет.
Потому что, когда прошлой ночью мы въехали в Буско – маленький городок, в котором после долгих мытарств должны были заночевать, да только не знали, где, – Михал, несмотря на то что народ еще шастал по улицам, сразу приметил идущего по тротуару ксендза и погнал машину за ним.
– Про́шу ксендза! – закричал он, перегибаясь через Морковкины колени к правому окошку (Марыся на этот раз сидела рядом со мной на заднем сиденье).
Ксендз немедленно вырос у этого окошка:
– Про́шу?
Он обстоятельно объяснил нам дорогу, а потом для верности предложил проводить нас. Он сошел с тротуара и зашагал впереди нашего «трабанта». Мы медленно катились за ним по узким и темным улицам, а он то и дело предупредительно оборачивался и кивал нам. Мы остановились у дома, на котором не было никакой вывески и свет в окнах не горел, только к стеклу нижнего окна была прилеплена крошечная записка: «Комнаты для приезжих» или что-то в этом роде. Сами бы мы нипочем этот дом не нашли. Ксендз постучал в окно, потом ушел в подворотню и там долго колотил в дверь, пока не появился хозяин. Он представил нас ему, помедлил немного, чтобы убедиться, что мы устроились с ночлегом, и, пожелав нам спокойной ночи, удалился.
– Всегда, – поучительно сказал Михал, – попавши в трудное положение, обращайтесь к ксендзу.
А мы-то, вскормленные нетерпимой советской литературой, считали ксендзов воплощением коварства, лицемерия, иезуитского вероломства и бог знает каких пороков!
– Он поможет, – повторила Морковка.
И я отправился на поиски ксендза. Другого выхода просто не было. Я пересек прохладное пространство костела и, услышав доносившиеся из-за боковой двери голоса, открыл ее. Там, в комнатушке, я увидел двух женщин: прервав свой разговор, они обернулись ко мне; у одной была в руках мокрая швабра.
Моего знания польского хватило только на то, чтобы поздороваться и извиниться за вторжение. Затем, помогая себе жестами, я стал излагать свою просьбу. Не найдется ли, говорил я, в вашем хозяйстве чего-нибудь такого, во что можно было бы завернуть фотоаппарат? Вот этот фотоаппарат. Пленка выскочила из кассеты, и его надо открыть, понимаете? А она засветится, поэтому открывать нужно в темноте. Чтобы свет не попал, ясно? Какой-нибудь плотной материи, например? Не найдется?
Должно быть, от волнения я говорил быстрее, чем обычно. Они переглянулись и придвинулись ко мне, усиленно вглядываясь в мою жестикуляцию. Я повторил все сначала, тогда они спросили:
– Пан – чех?
Я замотал головой и закричал в отчаянии:
– Русский я, русский! Из Москвы! Москаль!
Они посовещались между собой, и одна из них (без швабры) сделала мне знак следовать за ней. Извилистыми коридорчиками она вывела меня в клуатр – внутренний дворик, обнесенный по периметру белокаменной аркадой. В этом замкнутом со всех сторон дворике, в самом центре большого города, ярко зеленел подстриженый газон, и слышался только утренний щебет птиц, да в затененной галерее, поставив ногу на пьедестал тронутой мхом колонны и локтем опираясь на колено, молодой ксендз в сутане вел оживленную беседу с двумя парнями. Эта живописная, непринужденная, прямо-таки мушкетерская мизансцена мигом вернула мне душевное равновесие. Всю жизнь мечтал встретиться с каким-нибудь веселым аббатом вроде Арамиса. Женщина подвела меня к ним и изложила ситуацию.
– Ха! Не говорит по-польски! – воскликнул Арамис, убирая ногу с пьедестала и выпрямляясь. – Русский? Все ясно. Ну, в чем дело?
Все трое весело меня разглядывали. В третий раз я принялся рассказывать о своем несчастье, но так как в присутствии женщины повторяться мне почему-то показалось неудобным, я увяз в неидущих к делу подробностях. Арамис нахмурился, а один из парней сказал:
