— Хватит!
— Ну ок, — разворачивается ко мне, вальяжно опираясь локтем на барную стойку, — давай. Вещай. Расскажи мне, что на самом деле ничего не было. Что он не появлялся в купе, не хватал тебя за задницу перед камерой.
— Не было. Не появлялся. Не хватал. Почему ты мне не веришь?
— Да потому что ты врешь постоянно. Сначала одно выясняется, потом второе, затем третье. И каждый раз ты включаешь трепетную линь, хлопаешь глазами и говоришь, а что такого!
— Потому что все это — просто совпадения. Случайно получилось.
— Хорошо. В следующий раз случайно совпадет так, что я поеду с Тимофеевой. Вдвоем. Ты дома останешься. Что скажешь?
Я не могу ничего сказать, потому что меня скручивает от понимания. Хрен бы я ему поверила, окажись в такой ситуации.
— Что ртом хлопаешь? Слов нет?
Понимаю, что сама стала виновницей этой ситуации, но злые слова меня ранят. Мой защитный панцирь больше не справляется.
— Миш, послушай… — у меня дрожит подбородок, поэтому получается совсем жалко и убого.
— Не буду я ничего слушать. Достаточно. Спасибо.
Последнее слово — это не мне. Это рыжему бармену, который виртуозно толкнул в его сторону стакан. Тот проскользил по стойке и остановился прямо перед клиентом, при этом не расплескав ни капли содержимого.
— Краев, идем домой. Пожалуйста, — умоляю его, еще надеясь на что-то.
— Я останусь, — берет стакан, смотрит поверх него на меня. Потом залпом опорожняет и, выдохнув в кулак, выдает, — а ты можешь валить. Уверен, кто-нибудь составит тебе компанию…Случайно. Как ты любишь.
Я не выдерживаю. Выбиваю у него из рук стакан и отвешиваю звонкую пощечину. В баре людно и шумно, и никто не замечает нашей маленькой трагедии. Никто не знает, как сейчас захлебывается кровью моя душа.
— Да пошел ты! — шиплю сквозь зубы и, резко развернувшись, проталкиваюсь сквозь толпу. Меня колошматит так, что не чувствую под собой ног. Спотыкаюсь через каждые два шага, на кого-то натыкаюсь, извиняюсь словно в тумане и бегу дальше.
— Ну и катись, — прилетает мне вслед, делая еще больнее.
Я виновата лишь в том, что сразу ему не сказала про подробности этой идиотской поездки. Какого черта он себя так ведет? Я понимаю, что завтра он проспится, перестанет плеваться огнем и пожалеет о грубых словах. Только как прежде уже не будет.
Тимофеева добилась своего — наша сказка сломалась.
Я ненавижу слезы, но, когда выбегаю из клуба, они сами градом катятся по щекам. Зло стираю их рукавом, подзываю первую попавшуюся машину такси и запрыгиваю в салон. Моих сил хватает лишь на то, чтобы просипеть адрес:
— Лесная, семь, — после этого закрываю лицо руками и начинаю беззвучно реветь. Мне так больно и обидно, что нет сил сдержаться.
Пожилой таксист тактично отводит взгляд, и всю дорогу молчит, а когда приезжаем на место, не берет с меня денег.
В квартире тихо и темно, уютно пахнет домом. Чую одеколон Краева, которым он брызгался перед выходом и снова срываюсь в слезы. Я проклинаю тот день, когда согласилась участвовать в этой проклятой конференции и не понимаю, как безобидная ситуация дошла до такого абсурда.
Страшно.
Глава 11
КраевОн проснулся от того, что хотелось курить. Безумно, до одури. Больше, чем курить, хотелось разве что пить. Ну может еще сдохнуть, настолько было хреново. Башка раскалывалась.
С трудом мотнул головой и, пытаясь игнорировать звон, в ушах повернулся на другой бок. Темно, как в жопе. Он нащупал Злату, спящую рядом, притянул к себе и все происходившее вчера показалось страшным, выматывающим сном. Их ссора из-за Коли, которая теперь на похмельную голову казалась недостойной. Слова, которые он кидал ей, ничего не соображая от злости и ревности, ее слезы, попытки оправдаться. Все это отступило на задний план, когда Краев понял, что не один лежит в широкой постели, что Златка рядом, несмотря на то, каким кретином он вчера был.
Поморщился, вспомнив, как она, зажав рот рукой и пытаясь удержаться от рыданий бросилась прочь, а он орал ей вслед какую-то херню. Накрыло вчера так, что продохнуть не мог от ревности, и напрочь сорвало тормоза.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Дебил! Настоящий, махровый, иначе и не скажешь.
Михаил понимал, что вчера сломал что-то важное, испачкал грязными сапогами тот хрупкий мир, принадлежавший лишь им, двоим. Как после всего, что наговорил, смотреть ей утром в глаза?
Он поморщился и еще крепче прижал к себе Злату, зарывшись носом в мягкие шелковистые волосы.
Внутри, пытаясь перебороть похмельную муть, тугим узлом сворачивалась тревога.
Действительно, а простит ли она все те слова, что были брошены в порыве ярости? Будет ли оправданием то, что был пьян и с трудом соображал, что делает и что говорит? Вряд ли. Это скорее отягчающее обстоятельство, чем смягчающее.
Пил он вчера, конечно, знатно. Как свинья. Сначала со своими, потом уже хер знает с кем. После того, как Злата убежала, он вообще с катушек слетел. Еще больше злился, заводя сам себя и раздраженно прокидывая стопку за стопкой. Чем больше пьянел, тем сильнее становилось желание послать всех к чертям собачьим и рвануть за ней, и отнюдь не для того, чтобы помириться. Хотелось схватить ее за хрупкие плечи и трясти как куклу, или придушить за то, что доводит до такого состояния, разрывает душу в клочья. В жизни не думал, что от ревности перед глазами может клубиться красная пелена.
И снова пил, упрямо отмахиваясь от Женьки, и других приставучих персонажей, пытающихся донести до него, что уже перебор, уже хватит. Все бесполезно. Огонь злости, остервенелой ревности полыхал в груди, заставляя забывать обо всем на свете. Тогда он искренне верил, что запросто сможет вышвырнуть Русину из своей жизни.
Какой же все-таки кретин.
С трудом вспомнил, как чуть не подрался с каким-то мужиком, как Измайлов с другими парнями растаскивали их по разным углам. Помнил Тимофееву, появившуюся в разгар веселья и пристроившуюся на соседнем барном стуле. Помнил, как она то и дело пыталась коснуться его, то ненароком задев рукой, то прижавшись ногой, затянутой в кружевные чулки, как садилась таким образом, чтобы выставить на показ свою пышную грудь с глубоким декольте. Настойчиво пыталась похвастаться очередной татухой где-то там… А он смотрел и думал о том, какая же она шалава. Кажется, в конце даже озвучил эту мысль вслух, за что получил звонкую затрещину и ведро словесных помоев. Не жалел. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
Тревога усиливалась по мере того, как память упрямо не хотела выдавать, как он помирился со Златой. Он ей звонил? Она сама вернулась за ним, в надежде достучаться? Или он сам все-таки поехал?
Темнота, и ни одного просвета. Это же надо было так нажраться!
Тревога уже не просто клубилась где-то внутри, она обволакивала все его существо, кричала, рвала душу когтями.
Как он помирился со Златой? Как? Хотя бы намек…
Все больше росла уверенность, что что-то неправильно, что-то не так.
Что? Что твою мать, не так?
И тут до него дошло.
…Запах. Чужой, чуть сладковатый, с резкими нотками, пряным налетом, оседающим на языке. Злата так не пахла.
Резко отстранившись, попытался нащупать кнопку рядом с кроватью. Рука наткнулась на небрежно брошенные часы, на какую-то шелестящую бумагу, на книгу и еще не пойми на что, прежде чем пальцы коснулись выключателя.
Вспышка света показалась ядерным взрывом. Удар по глазам, так что виски скрутило от боли, а желудок подскочил, едва не распрощавшись со своим содержимым.
Ни черта он не дома. В баре, на втором этаже. В комнате отдыха, которую они с Измайловым оборудовали, на тот случай, если доведется заночевать.
Довелось. Заночевал.
Он проглотил ледяной ком, вставший поперек горла, и обернулся через плечо.
— Твою мать…
Рядом с ним, свернувшись калачиком спала Люба. Глядя, как по ее загорелой спине темным пятном распласталась татуировка лилии, Краев напрочь забыл, как дышать.
