– Не при детях, Святослав!
Долго и неподвижно смотрел на него летчик, и потом его палец щелчком вернул предохранитель в безопасное положение. Он застегнул кобуру, а потом вдруг запрокинул шар своей головы и – р-раз! – ударился лбом о край стола, вскричал, вскочил, сощелкнул шпингалеты, распахнул окно и стал швырять на дождь, во мглу, свои билеты. Пригоршнями. Он выбросил их все, а вслед им и комок газеты, схватил бутылку и, работая кадыком, опустошил до дна. Размахнулся – и туда же, в окно! От выпитой воды водопроводной его оттащило от подоконника, он схватился за скатерть – и в грохоте и звоне грохнулся об пол так, что лампочка мигнула.
Все вскочили, кроме папы, который все так же осуждающе передергивал головой.
Загуляев приподнялся на локте.
– А если не при детях? Имею право?
– Имеет право всякий, – ответил папа. – Но не мы.
– Не мы?
– Присягу помнишь? До последней капли крови она не нам принадлежит.
– Кому? – потребовал Загуляев.
С какой-то обреченной гордостью, вкладывая в ответ всю силу, папа повторил:
– Не нам. Осмыслил, Слава?
Смысл возник в глазах командира эскадрильи истребителей.
– Ну и… тогда с ней!
Он отпал, пошумел затылком в осколках, а потом смысл потух, и он закрыл глаза от света лампочки.
– Теперь ты поняла, почему я сервиз свой китайский не выставила? – Жена летчика поднялась. – Что ж, будем укладывать наших защитничков…
И стала стаскивать с распростертого тела хромовые сапоги.
Папа за убытием собеседника показал пальцем на Александра.
– Взять, к примеру, камикадзе…
– Пойдем, – поднялась мама. – Пора и честь знать.
– Пойдем, – согласился папа.
Но не смог встать со стула.
– Пусть посидит, – сказала жена Загуляева. – Давай сначала этого.
Вместе с мамой они взялись за тело.
– Чугунный…
– Ничего, – ответила мама. – Я их в сорок первом знаешь сколько перетаскала? А раненые еще хуже. Его тащишь, а он ведь так и норовит… – Они взвалили тело на раскладушку. – Агонизирует, а туда же!
– Мужик, он и есть мужик, – согласилась жена летчика. – Ну, теперь твоего.
Под дождем они тащили папу через двор. Иногда папа забывал переставлять ноги, и они, в сапогах, рыли грязь.
– А главное, – повторял папа, – ну все сознаю! Война так война… Не впервой! Верно я говорю?
Следом Александр, укрыв за пазухой, нес его фуражку.
Затемно он разбудил Александра. К нему вернулась способность ходить. И он ушел – поцеловав. Наводить порядок в Венгрии. Когда Александр в восьмом часу утра с ранцем за плечами вышел во двор, земля была вся облеплена лотерейными билетами Загуляева, затоптанными в грязь и мокнущими в лужах.
По длинной Скидельской улице, лязгая гусеницами по булыжнику, урча и воняя, на Запад шли танки. Не видно было, откуда они начинались и где кончались – сплошной рычащий поток. Колонна шла медленно, так что Александр обгонял один танк за другим, и так, пока не перешел дрожащий мост, где свернул налево, оставив рык брони за спиной, и постепенно мир снова озвучился, и дождь стал слышен – на кленовых листьях вдоль дороги, на старых каменных плитах и на канализационных крышках, на которых были вычеканены латинские буквы старого польского названия этого городка у наших новых западных границ.
КРУГ ЧТЕНИЯ
С книжкой и фонариком он отворял крышку, переступал в огромный, «колониальным» называемый чемодан – и затворялся.
Он много читал, Александр. Он – глотал. Он был книгочеем этой рекомендованной и утвержденной где-то Министерством просвещения литературы для младшего и среднего школьного возраста. Читая, он грезил. Книги были наполнены его сверстниками – мальчиками-мучениками, отроками-героями. Отождествляясь с ними, читатель Александр кричал во сне: «За Родину! Вперед!…»
Перед тем как заснуть – а он долго не засыпал, давая основания подозревать себя в глистах и рукоблудии, – Александр совершал все им прочитанные подвиги. Борясь с ненавистным ему царским самодержавием, он в декабре тысяча девятьсот пятого расклеивал прокламации. Он выбивал глаза жандармам – из рогатки, камнем, через разбитое чердачное окно. Забрасывал живых кошек на чердаки богатеям – чтоб хоть не съели, так перепортили висящие там окорока и колбасы. И бил сынков их, вываливая, чистеньких, в грязи. Стрелял из нагана, оброненного павшим рядом отцом-пролетарием, а после, отстрелявшись, с гордо поднятой головой принимал мученическую смерть под копытами казачьих лошадей: «Умираю, но верю: наше солнце взойдет!…»
Еще больше подвигов совершал он, Александр, во время Великой Октябрьской социалистической революции тысяча девятьсот семнадцатого года и, конечно, в вытекающую из нее Гражданскую войну. В одиночку он разрывал петлю на горле молодой Советской республики, которую душили разом все четырнадцать иностранных держав, не считая беляков. Но и доставались ему, одиночке, за это все муки вместе. Его запарывали насмерть плетьми и шомполами. Расстреливали. Вешали. Рубили на куски. Топили. Жгли. В глотку Александра, орущую: «Да здравствует Коммунизм!», вливали жидкий свинец, а потом, головой вперед, заталкивали в паровозную топку, как японцы Сергея Лазо, втолкав предварительно в рот его собственный – шашкой отрубленный – член, как в романе «Чапаев». Но он, Александр, воскресал и, разгромив Антанту, сбросив Врангеля в Черное море, а японцев – в Великий, или Тихий, океан, начинал погибать уже под злодейскими пулями кулацких обрезов, борясь за Коллективизацию, не щадил ни деда, ни дядю, ни отца, прятавшего зерно от голодающих Поволжья, и об руку с чекистами Дзержинского уничтожал не только их, но и всю контру сразу – опять-таки умирая от предательского удара в спину лишь для того, чтобы воскреснуть на постаменте алебастровым памятником Павлику Морозову, безмолвно салютующему от имени пионеров-ленинцев самой Вечности. А отсалютовав, он, Александр, вновь перевоплощался – уж белофинны к нам ползли в маскхалатах белых, а там уж – по плану «Барбаросса» – вторгались полчища гитлеровцев. Тут воспаленное воображение Александра, любящего книгу – источник знаний, размножало его на сотни мальчиков, геройствующих на фронтах, в своем тылу, а также вражьем, и так, что – дураку ясно, – не будь их, этих мальчиков разрозненных, но как Один принявших смерть с гордо поднятой над петлей головой, Красной Армии никогда бы не разгромить фашистскую гадину в ее собственном логове. Не будь его, Александра!
А кто, скажите на милость, с парашютом заброшенный к немцам в тыл, обливал бензином угол склада с боеприпасами, а потом, с отрезанными девичьими грудями, белокурую головку продевал в мерзлую петлю?
Я.
Кто, зарывшись от немцев в стог сена, не издавал ни звука, когда в плоть его вонзался ищущий вслепую немецкий штык? Кто бросал гранаты из засады, строчил из всех видов трофейного автоматического оружия, минировал железные дороги и столовые немецких летчиков, закрывал грудью амбразуру из пулеметного дзота, бросался, обвязанный связкой гранат, под «тигра» и направлял горящий краснозвездный «ястребок» на вражескую автоколонну?
Я, я, я…
«Вперед! За Сталина, за Родину!» – хриплым голосом комбата орал во сне Александр.
На воспаленный лоб ложилась мамина рука.
Рука отдергивалась.
Он полыхал.
Тридцать девять и девять.
…О блаженство болезни! Не отвлекаясь на прозу мирных будней советского народа, можно бить врага, и погибать, и воскресать с утра до ночи напролет. Он грезил, читая, а засыпая, бредил, но, выздоравливая и выходя во двор, подобен был искрящемуся бикфордову шнуру. Спеша навстречу долгожданному взрыву, извилинами мозга бежала искра.
Но где же враг? Где собственность врага?
О победившая моя страна, какая смертная тоска – ведь все твои враги капитулировали. Безоговорочно и окончательно… О серые будни мира… Нет, динамиту мне! Тринитротолуолу. А нет, так на худой конец сойдет и спичечная сера, их, спички, нужно обдирать об острые края стреляных гильз, подобранных на опустевшем стрельбище, и, терпеливо начиняя… Но где же, где же этот враг?
Как о друге лучшем, мечталось о нем Александру.
Он хотел быть взятым контуженным в плен. Хотел быть угнанным в нацистскую Германию. В Освенцим, в Бухенвальд. Но она, Германия, была уже разгромленной и даже наполовину братской… Где вы, нах Остен рвущиеся высокомоторизованные армии Фюрера, солдаты группы «Центр» и головорезы из дивизии СС «Мертвая голова»? Завывая по-волчьи, дует ветер над заснеженными местами былых баталий, оплакивая мерзлые кости врага над разобранными на дрова березовыми крестами.
Он опоздал родиться, Александр. Он опоздал сразиться. Геройски жизнь свою пролить, до последней капли крови напитать эту землю – за счастье и процветание великой нашей Родины, за эту скуку вот.
Копошились где-то на окраинах сознания шпионы с диверсантами, но это – увы – всего лишь ложка меда в огромной бочке дегтя: мира…
