Копошились где-то на окраинах сознания шпионы с диверсантами, но это – увы – всего лишь ложка меда в огромной бочке дегтя: мира…
Он бредил войной, как недобитый реваншист из ФРГ с карикатуры в журнале «Крокодил».
Великой Отечественной бредил – через три года после победоносного завершения которой его вытолкнули в этот мир, чтобы так и жил, тоскуя об упущенной возможности геройски пасть. Поет радио, и на глаза невольно наворачиваются слезы горькой обиды, а кулаки сжимаются невольно:
Орленок, орленок! Взлети выше солнца
И степи с высот огляди:
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался – один…
Его мама снимает за порогом туфли и в чулках подкрадывается к «колониальному» чемодану. Раз – и отворяет крышку.
– Ты что это здесь делаешь?
А он всего-навсего, светя себе фонариком, читает взятую в школьной библиотеке книжку «Никогда не забудем!» – о глумлениях и зверствах немецко-фашистских оккупантов над детьми среднего и младшего школьного возраста.
ОБРАЗ ВРАГА
Утром по пути в школу он вынул из почтового ящика «Правду». Развернул и похолодел.
Сырой, серо-черный снимок. Труп коммуниста. Из взрезанного живота, обливаясь кровью, текут книжечки. Партбилеты. Коммуниста замучили венгры. Они вспороли ему живот, выпустили кишки и натолкали партбилетов. Только что съеденный завтрак комом подкатил к горлу. Он вылетел под дождь, завернул за угол и согнулся под водостоком. Вытошнив, он утерся газетой и, оглянувшись по сторонам, затолкал ее поглубже в жестяную трубу.
«Красная Звезда» приходила позже – к обеду.
– У меня такое впечатление, что у нас крадут газеты из ящика. – Мама уютно села к столу с только что вынутой «Красной Звездой». – Ну, как он там, в Будапеште?…
Развернув газету, она ахнула и схватилась под левую грудь.
– Что с тобой? – вскочил он.
– Ничего… – махнула рукой. – Ешь давай.
– Больше не хочу.
– Это что еще за новости? А ну – через не хочу! И хлеб чтоб доел: вся сила в остатке!
Газету она от Александра спрятала, и он понял, что «Красная Звезда» напечатала тот же снимок.
Вечером они пошли в кино – на «Серенаду солнечной долины». Но этот фильм, как американский, отменили, а зрителям показали новый мосфильмовский – «Без вести пропавший». Про партизанскую войну в тылу врага. Когда они вернулись, мама вдруг зарыдала перед дверью.
– Ключ забыла, – выговорила она. Замок у них был английский, то есть самозакрывающийся. Мама стояла, уперевшись лбом в дверь, и горько плакала. Потом она вытерла слезы. – Придется ломать. Главное, обратиться даже не к кому…
Все офицеры из подъезда были в Венгрии.
– Самим придется.
– А чем?
– Топором, чем же…
В подвале жила самовольно вселившаяся нищенка-алкоголичка с тремя детьми. У нее нашелся топор. Мама стала взламывать дверь их квартиры, а когда взломала, оглянулась на запертые двери соседей:
– Вот ведь люди… Никто и не высунулся! Убивать будут, никто на помощь не придет.
На ночь они забаррикадировались изнутри, а утром мама по телефону вызвала столяра – чинить дверь. Столяра пообещали прислать до обеда, но когда Александр вернулся из школы, дверь по-прежнему стояла раскуроченная, а за ней, на табурете, мама сидела вся одетая, с вуалью на лице и ломала руки.
– Наконец-то! – вскочила она. – Ты уж тут покарауль, ладно? А мне надо бежать.
– Куда?
– «Куда, куда»! – рассердилась мама. – Да уж не на свиданье. Смотри не спускай глаз с двери. Суп еще теплый, а остыл – разогрей. Пока!
Суп он разогревать не стал. Вымыл большое и тяжелое антоновское яблоко, вытер, надкусил и пошел к шкафу. Он положил яблоко на пол, а из шкафа достал винтовку. Это был трофейный маузер, 4,65. Наиболее эффективное оружие в квартирном бою – легкое, многозарядное, скорострельное. Он осторожно положил винтовку на пол. Придвинул стул и с верхней полки шкафа достал маленькую, но увесистую коробочку патронов. Он сунул патроны в карман, подобрал винтовку, яблоко и вышел.
Вести наблюдение за входной дверью лучше всего было из его комнаты – детской.
Дверь детской была двустворчатой и остекленной – на три четверти. Правую створку он накрепко заблокировал, вогнав штырь задвижки в пол, а левую – приоткрыл. Бросил к порогу одеяло, подушку – улегся. Еще откусил от яблока, уже подернувшегося бежевым налетом окисла – так много в нем железа, – и взялся за винтовку. Вынул из нее вороненый, хорошо смазанный магазин, один за другим вдавил в него пять патронов. Потом взял шестой, отомкнул затвор и вставил патрон в ствол. Взвел затвор. После чего загнал обойму – с щелчком. И поставил винтовку на предохранитель. Укрыл ее, готовую к бою, краем одеяла и, облокотясь, стал беспечно доедать яблоко.
Дверь квартиры мог открыть кто угодно, теперь это уже не имело значения: пять в обойме, шестой в стволе…
На лестнице раздались шаги незнакомца. Он замер, а потом отложил огрызок на пол.
От стука входная дверь приоткрылась.
– Дома-то кто йо? – зычно спросили извне.
Под одеялом рука Александра перевела маузер в положение "Feuer", после чего он ответил:
– Есть.
Дверь распахнулась, вошел мужик. Он прикрыл за собой дверь и повернулся. В руке у него был деревянный ящик, откуда (Александр сглотнул) торчала кверху рукоять топора.
– Кто йо-то?
– Я, – подал голос с пола Александр.
Мужик увидел его и оскалил серые металлические зубы.
– «Я»… Тебе что, гроши оставили? Батька где твой?
– На работе, – соврал Александр.
– А матка?
– А мама, – сказал он, – сейчас вернется.
– Обождем тады. – Мужик сел на табурет, выставленный мамой в коридор, сбросил прямо на пол шапку, расстегнул овчинный полушубок и, озираясь, стал сворачивать на колене самокрутку. Насыпал махорки в обрывок газеты, лизнул, склеил. Чиркнул спичкой и окутался вонючим дымом.
– Чего на земле-то лежишь? Что чужой войдет, боишься?
– Ничего я не боюсь! – сказал Александр. – Так, читаю.
И он показал мужику обложку толстой книги – «Война невидимок», Николай Шпанов.
– Читает, ишь… Батька военный небось?
– Это же ДОС. Тут у нас все военные.
– В чинах али так, лейтенант?
– Майор.
– Вот оно как. Гроши небось гребет лопатой?
Александр сжал винтовку.
– Оклад-то, говорю, большой у него? – Не дождавшись ответа, мужик ответил себе сам: – Да уж ить не малый! Тыщонки три, а то и все пять… – Он наклонился, извлек из ящика топор.
Александр перекатился за угол. Винтовка была еще накрыта, но палец уже лежал на спусковом крючке.
Сапоги мужика зажали топор, а он достал из своего ящика бутылку с мутным картофельным самогоном, вытащил зубами газетный жгут затычки, взболтнул, запрокинул бутылку и надолго присосался, подмигивая при этом вниз Александру.
– А как же? Защитнички, – заговорил он, отсосавшись. – Сперва от Гитлера нас спасли, теперь вон от Имря Надя спасают, а там, глядишь, спасут и от Слуг Народа. А? Вот я и говорю: пускай им плотят. Слугам Народа, тем урезать надо. Тут Микита прав. Но Червону Армию нашу ты не трожь! Не жнет она, не сеет и на горбу сидит у нас, но дело свое Червона Армия туго знает. Ать-два! Режь-коли!
Мужик выпил еще и поднялся.
Александр откинул край одеяла и вскинулся с колена.
– А ну стой! – крикнул он. – Ни с места!
Мужик засмеялся.
– Руки вверх!
Если эта глыба вот сейчас, немедленно не подчинится, палец выстрелит.
Мужик поднял руки – темные и огромные.
– Да я ж водички, – сказал он, – испить…
Александр принагнул ствол.
– Садись!
Не опуская рук, мужик сел.
– В лоб-то хоть не цель!… – взмолился.
Мушка сползла ему на сердце.
– Ф-фу! Ты что, боишься, что ли?
– Разговорчики! – прикрикнул Александр. Руки у него стали дрожать.
– Покурить-то дозволишь? Оно ить даже перед казнью дозволяют.
– Кури.
Над ним горела лампочка, отсвечивая на лысине. Покручивая головой и вздыхая, мужик свернул «козью ножку». Нагнулся в сторону топора…
– Стреляю! – крикнул Александр, поджимая спуск к задержке хода, за которой выстрел.
Мужик топор не взял. Взял спичечный коробок из своего ящика. Раскурил, бросил обратно.
– А возьми я топор, убил бы? Эх, – вздохнул мужик. – Знать не можешь доли своей – верно поют. С утра вот намахался, получил гроши, захмелился малость. Ну? Мне бы к бабке своей, а я дай, думаю, забегу по вызову. Забежал вот! Ядри твою палку. Кто же тебя, голубь, напужал так?
– Разговорчики!
– Во дает! – поразился мужик. – Ладно тады. Помолчим.
Они молчали.
– Это… Глотнуть могу?
– Глотни.
Не спуская глаз с черной дырки, мужик опустил руку и поднял бутылку.
– Только бы ты это: опустил бы? Ты и не захочешь, а оно и пальни. Что тогда? Сейчас-то не поймешь, а потом… Всю ведь жизнь казниться будешь, сердешный, что деда старого по малолетству порешил. Я-то что? Свое я так и так прожил. А вот тебя мне жалко.
