ниоткуда сведений; Корнилов только подтвердил «то, что говорит Львов», а «что говорил Львов» – никто не слышал, ибо никто Львова так и не видал.
До утра воскресенья это не выходило из стен дворца; на другой день министры (чуть ли там не ночевавшие) вновь приступили к Керенскому, чтобы заставить его путем объясниться, принять разумное решение, но… Керенский в этот день окончательно и уже бесповоротно огорошил их. Он уже послал приказ об отставке Корнилова. Ему велено немедля сложить с себя верховное командование. Это командование принимает на себя сам Керенский. Уже написана (Некрасовым, «не видевшим, но уверовавшим») и разослана телеграмма «всем, всем, всем», объявляющая Корнилова «мятежником, изменником, посягнувшим на верховную власть» и повелевающая никаким его приказам не подчиняться. <…>
И «революционный Петроград» с этой минуты забыл об отдыхе: единственный раз, когда газеты вышли в понедельник. Вообще – легко представить, что началось. «Правительственные войска» (тут ведь не немцы, бояться нечего) весело бросились разбирать железные дороги, «подступы к Петрограду», красная гвардия бодро завооружалась, кронштадтцы («краса и гордость русской революции») прибыли немедля для охраны Зимнего дворца и самого Керенского (с крейсера «Аврора»).
Корнилов, получив нежданно-негаданно, – как снег на голову, – свою отставку, да еще всенародное объявление его мятежником, да еще указания, что он «послал Львова к Керенскому», – должен был в первую минуту подумать, что кто-то сошел с ума. В следующую минуту он возмутился. Две его телеграммы представляют собою первое настоящее сильное слово, сказанное со времени революции. Он там называет вещи своими именами… «Телеграмма министра председателя является со всей своей первой части сплошной ложью. Не я послал В. Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне, как посланец Министра Председателя»… «так совершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу отечества»…
Не ставит. Решает. Уже решила. <…> Я почти убеждена, что знаменитые дивизии шли в Петербург для Керенского – с его полного ведома или по его форменному распоряжению. <…> Однако торжественный клич дня: «Полная победа петроградского гарнизона над корниловскими войсками». <…> Но и Керенский теперь всецело в руках максималистов и большевиков. Кончен бал. Они уже не «поднимают голову», они сидят. Завтра, конечно, подымутся и на ноги.
Во весь рост.
Сентябрь
Н. Н. Пунин, 1 сентября
Вот он, революционный город в годину бедствий – голодный, развратный, испуганный, выползший, могучий и нелепый. Некоторые (Федор Сологуб) утверждают, что теперь он странно напоминает Париж.
Когда идешь толкаясь между всеми этими буржуа, распоясанными солдатами в желтых полуботинках, бесчисленными торговцами, уставившими лотки на самых панелях, проститутками и маклерами, между всеми этими друг друга обгоняющими и праздношатающимися людьми, мимо «хвостов» у табачных, мясных, хлебных, мимо афиш, наклеенных поверх афиш, идешь, оглушенный гудками автомобилей и грохотом грузовиков, все дальше, вперед со своей идеей и со своей волей – чувствуешь тогда, как невидимо везде, вытягиваясь и сокращаясь, ползет сплетня. Сплетня о Швеции, о Керенском, о Чернове, о «собачьих депутатах», о Германии, о Риге, об армии, ах, обо всем, что только может прийти на язык в настоящее время толпе. Сплетничают, спекулируют и подхихикивают. Нет класса и нет звания, которое мешало бы заниматься спекуляцией: видишь поручиков, нашептывающих захудалому жиду свои предложения и свои цены, видишь дам в меховых пелеринах, записывающих в карманные книжки под диктовку какого-то нестерпимого жулика цифры и адреса; мальчики услужливо трутся около кучек у входа в кафе, франты вытягивают шеи вдоль улицы; тут же проститутки хохочут и тащат за рукава мужчин, и мужчины изящным жестом за подбородок успокаивают их «апети», удовлетворяя свой и возбуждая себя – вот он, революционный Невский; столица великого народа в годину бедствий.
П. Е. Мельгунова, 2 сентября
Коалиционное министерство, образовавшееся вчера, сегодня рухнуло из-за протестов Совета солдатских и рабочих депутатов против участия в нем кадетов, причастных якобы к Корниловскому заговору (должен был быть там Кишкин, оставался Карташев, звали еще Коновалова, но вступили Смирнов и Бурышкин).
Теперь образовалась Директория из пяти человек – Керенский, Верховский, Вердеревский, Терещенко и Никитин. Кускова прислала письмо, что Керенский ничего не может сделать. Очевидно, большевизм побеждает. Он поднялся после выступления Корнилова. В некоторых городах уже объявлены Советы верховным органом власти (Владимир), они же вынесли постановление об арестах (во Владимире 1500 мест приготовлено в тюрьмах для кадетов), закрыли газеты и т. д. В некоторых городах уже постановлено закрыть все буржуазные газеты. Начинается коммуна.
«Русские ведомости», 2 сентября
Сдача и арест Корнилова.
Вчера по распоряжению военного министра генерал-майора Верховского должна была отравиться из Москвы в ставку бывшего верховного главнокомандующего экспедиция для окончательной ликвидации корниловского мятежа. Экспедицией должен был командовать военный министр. В момент посадки первого эшелона в поезд прибывшим генералом Верховским было объявлено, что он сейчас получил от министра-председателя сообщение, что Корнилов сдался и арестован в ставке генералом Алексеевым, который вступил в должность начальника штаба верховного главнокомандующего. Поэтому посылка войск в Могилев отменяется.
Затем военный министр разъяснил офицерам и солдатам смысл происходящих событий, указав на всю преступность предпринятого Корниловым мятежа, который разбился об организованные силы свободного народа.
А. А. Столыпин, 3 сентября
Описать, что происходит в полку, трудно. Оно в полном смысле этого слова неописуемо. Ненависть к офицерству, большевистская вакханалия, радость после краткого испуга (Корнилов!), словно гора у них спала с плеч. <…> Наконец дошло до того, что кто-то уже почти определенно назвал нас сторонниками Корнилова и намекнул, что недурно было бы нас повесить.
Тогда Лозинский не выдержал, встал во весь свой богатырский рост и среди полного молчания заявил, что при таких условиях и при таких обвинениях о дальнейшей совместной работе не может быть и речи и потому он требует немедленного приезда особой комиссии из членов фронтового съезда для определения нашей причастности к «корниловскому заговору».
После этих слов настало гробовое молчание и лица стали озадаченными.
В ожидании приезда этой комиссии и возможного обыска я уже начал совместно с бароном Фирксом и другими, выискивать наиболее подходящее и скрытое место для этого дневника, при чтении которого всем станет ясно, что я не совсем подхожу к типу революционного офицера. Дневник действительно сильно пахнет крамолой. Поневоле привыкнешь держать язык за зубами – кстати, употребление зубной щетки уже начало считаться явным признаком контрреволюции.
Впрочем, приезд комиссии отклонили, а приказ того же Керенского, ограждающий командный состав армии от чрезмерной ярости и подозрительности товарищей, внес известное успокоение. Наступила короткая передышка. И на том
