По этому же колу, свиваясь спиралью, ползла, тянулась к свету зеленая тыквенная плеть. Она достигла верхушки кола, цепляясь мохнатыми усиками за выступы черепа, за мертвые лошадиные зубы, и свесившийся кончик ее, ища опоры, уже доставал ветку стоявшего неподалеку куста калины.
Во сне или в далеком детстве видел все это Григорий? Охваченный внезапным приступом горячей тоски, он лег под плетень ничком, закрыл лицо ладонями, и поднялся только тогда, когда издали донеслось протяжное:
«Сед-ла-а-ай ко-ней!»
Ночью на походе он выехал из рядов, остановился, как будто для того чтобы переседлать коней, а потом прислушался к медленно удалявшемуся, затихавшему цокоту конских копыт и, вскочив в седло, наметом поскакал в сторону от дороги.
Верст пять он гнал лошадей, не останавливаясь, а потом перевел их на шаг, прислушался – не идет ли позади погоня? В степи было тихо. Только жалобно перекликались на песчаных бурунах кулики да где-то далеко-далеко чуть слышно звучал собачий лай.
В черном небе – золотая россыпь мерцающих звезд. В степи – тишина и ветерок, напитанный родным и горьким запахом полыни… Григорий приподнялся в стременах, вздохнул облегченно, полной грудью…
XVII
Задолго до рассвета он прискакал на луг против Татарского. Ниже хутора, где Дон был мельче, разделся донага, привязал к лошадиным головам одежду, сапоги, оружие и, держа в зубах подсумок с патронами, вместе с лошадьми пустился вплавь. Вода обожгла его нестерпимым холодом. Стараясь согреться, он быстро загребал правой рукой, не выпуская из левой связанных поводьев, вполголоса подбадривая стонущих и фыркающих на плаву лошадей.
На берегу торопливо оделся, подтянул подпруги седел и, чтобы согреть лошадей, шибко поскакал к хутору. Намокшая шинель, мокрые крылья седла, влажная рубашка холодили тело. Зубы Григория стучали, по спине бежал озноб, и сам он весь дрожал, но вскоре быстрая езда его разогрела, и неподалеку от хутора он поехал шагом, осматриваясь по сторонам и чутко прислушиваясь. Лошадей решил оставить в яру. По каменистой россыпи спустился в теклину яра. Под копытами лошадей сухо защелкали камни, посыпались высекаемые подковами огненные брызги.
Григорий привязал лошадей к знакомому с детства сухому караичу, пошел в хутор.
Вот и старый мелеховский курень, темные купы яблонь, колодезный журавль под Большой Медведицей… Задыхаясь от волнения, Григорий спустился к Дону, осторожно перелез через плетень астаховского база, подошел к не прикрытому ставнями окну. Он слышал только частые удары сердца да глухой шум крови в голове. Тихо постучал в переплет рамы, так тихо, что сам почти не расслышал стука. Аксинья молча подошла к окну, всмотрелась. Он увидел, как она прижала к груди руки, и услышал сорвавшийся с губ ее невнятный стон. Григорий знаком показал, чтобы она отворила окно, снял винтовку.
Аксинья распахнула створки.
– Тише! Здравствуй! Не отпирай дверь, я – через окно, – шепотом сказал Григорий.
Он стал на завалинку. Голые руки Аксиньи охватили его шею. Они так дрожали и бились на его плечах, эти родные руки, что дрожь их передалась и Григорию.
– Ксюша… погоди… возьми винтовку, – запинаясь, чуть слышно шептал он.
Придерживая рукой шашку, Григорий шагнул через подоконник, закрыл окно.
Он хотел обнять Аксинью, но она тяжело опустилась перед ним на колени, обняла его ноги и, прижимаясь лицом к мокрой шинели, вся затряслась от сдерживаемых рыданий. Григорий поднял ее, усадил на лавку. Клонясь к нему, пряча лицо на груди у него, Аксинья молчала, часто вздрагивала и стискивала зубами отворот шинели, чтобы заглушить рыдания и не разбудить детей.
Видно, и ее, такую сильную, сломили страдания. Видно, солоно жилось ей эти месяцы… Григорий гладил ее рассыпавшиеся по спине волосы, горячий и мокрый от пота лоб. Он дал ей выплакаться вволю, потом спросил:
– Детишки живы-здоровы?
– Да.
– Дуняшка?
– И Дуняшка… Живая… и здоровая.
– Михаил дома? Да погоди же ты? Перестань, у меня рубаха вся мокрая от твоих слез… Ксюша! Дорогая моя, хватит! Некогда кричать, времени мало…
Михаил дома?
Аксинья вытерла лицо, мокрыми ладонями сжала щеки Григория. Улыбаясь сквозь слезы, не сводя с возлюбленного глаз, тихо сказала:
– Я не буду… Я уже не кричу… Нету Михаила, второй месяц в Вешках, служит в какой-то части. Пойди же глянь на детей!.. Ой, и не ждали мы тебя и не чаяли!..
Мишатка и Полюшка, разметавшись, спали на кровати. Григорий склонился над ними, постоял немного и отошел на цыпочках, молча присел возле Аксиньи.
– Как же ты? – горячим шепотом спросила она. – Как пришел? Где же ты пропадал? А ежели поймают тебя?
– Я за тобой. Небось, не поймают! Поедешь?
– Куда?
– Со мною. Ушел я из банды. Я у Фомина был. Слыхала?
– Да. А куда же я с тобой?
– На юг. На Кубань или дальше. Проживем, прокормимся как-нибудь, а?
Никакой работой не погнушаюсь. Моим рукам работать надо, а не воевать. Вся душа у меня изболелась за эти месяцы… Ну, об этом после.
– А дети?
– Оставим на Дуняшку. Потом видно будет. Потом заберем и их. Ну? Едешь?
– Гриша… Гришенька…
– Не надо! Без слез. Хватит же! Потом покричим с тобой, время будет…
Собирайся, у меня кони ждут в яру. Ну? Едешь?
– А как бы ты думал? – вдруг громко сказала Аксинья и испуганно прижала руку к губам, глянула на детей. – Как бы ты думал? – уже шепотом спросила она. – Сладко мне одной? Поеду, Гришенька, родненький мой! Пеши пойду, поползу следом за тобой, а одна больше не останусь! Нету мне без тебя жизни… Лучше убей, но не бросай опять!..
Она с силой прижала к себе Григория. Он целовал ее и косился на окно.
Коротки летние ночи. Надо спешить.
– Может, приляжешь? – спросила Аксинья.
– Что ты! – испуганно воскликнул он. – Скоро рассвет, надо ехать.
Одевайся и ступай покличь Дуняшку. Договоримся с ней. Нам надо затемно добраться до Сухого лога. Там в лесу переднюем, а ночью – дальше.
Верхом-то ты усидишь?
– Господи, тут хоть бы как-нибудь, а не то – верхом! Я все думаю – не во сне ли это мне снится? Я тебя часто во сне вижу… и все по-разному…
– Аксинья торопливо причесывала волосы, держа в зубах шпильки, и говорила невнятно, тихо. Она быстро оделась, шагнула к двери.
– Разбудить детей? Хоть поглядишь на них.
– Нет, не надо, – решительно сказал Григорий.
Он достал из шапки кисет и стал сворачивать папироску, но как только Аксинья вышла, он поспешно подошел к кровати и долго целовал детей, а потом вспомнил Наталью и еще многое вспомнил из своей нелегкой жизни и заплакал.
Переступив порог, Дуняшка сказала:
– Ну, здравствуй, братец! Прибился к дому? Сколько ни блукать тебе по степи… – И перешла на причитания. – Дождались детки родителя… При живом отце стали сиротами…
Григорий обнял ее, сурово сказал:
– Тише, детишек побудишь! Ты это брось, сестра! Я эту музыку слыхал! А слез и горя у меня своего хватает… Тебя я не за этим покликал. Детей возьмешь на воспитание?
– А ты куда денешься?
– Ухожу и Аксинью беру с собой. Возьмешь детей к себе? Устроюсь на работу, тогда заберу их.
– Ну, а как же? Раз уж вы обое уходите – возьму. Не на улице же им оставаться, и на чужих людей их не кинешь…
Григорий молча поцеловал Дуняшку, сказал:
– Великое спасибо тебе, сестра! Я знал, что не откажешь.
Дуняшка молча присела на сундук, спросила:
– Когда уходите? Зараз?
– Да.
– А дом как же? Хозяйство?
Аксинья нерешительно ответила:
– Смотри сама. Пусти квартирантов – или делай, как знаешь. Что останется из одежи, из имения – перенеси к себе…
– Что я скажу людям-то? Спросят, куда делась, – что я говорить буду? – спросила Дуняшка.
– Скажи, что ничего не знаешь, вот и весь сказ. – Григорий повернулся к Аксинье. – Ксюша, поспешай, собирайся. Много не бери с собой. Возьми теплую кофту, две-три юбки, бельишко какое есть, харчей на первый случай, вот и все.
Чуть забрезжил рассвет, когда, простившись с Дуняшкой и перецеловав так и не проснувшихся детей, Григорий и Аксинья вышли на крыльцо. Они спустились к Дону, берегом дошли до яра.
– Когда-то мы с тобой в Ягодное вот так же шли, – сказал Григорий. – Только узелок у тебя тогда был побольше, да сами мы были помоложе…
Охваченная радостным волнением, Аксинья сбоку взглянула на Григория.
– А я все боюсь – не во сне ли это? Дай руку твою потрогаю, а то веры нету. – Она тихо засмеялась, на ходу прижалась к плечу Григория.
Он видел ее опухшие от слез, сияющие счастьем глаза, бледные в предрассветных сумерках щеки. Ласково усмехаясь, подумал: «Собралась и пошла, как будто в гости… Ничто ее не страшит, вот молодец баба!»
Словно отвечая на его мысли, Аксинья сказала:
– Видишь, какая я… свистнул, как собачонке, и побежала я за тобой.
Это любовь да тоска по тебе, Гриша, так меня скрутили… Только детишек жалко, а об себе я и «ох» не скажу. Везде пойду за тобой, хоть на смерть!
