воли, лишенной предсодержания. Короче – это экзистенциально-смысловой акт. Да, творение – новый сюжет, а не самоповторение творца (Творца) в ослабленной версии; но новый не абсолютно, ибо на этом сюжете начертан автограф творящего, его личная печать. В творчестве падает различение свободы и необходимости, закономерности и случайности. Тем более невозможно приписывать эти категории нашего ограниченного бытия действиям Бога – здесь, думаю, прав Булгаков, а не Флоровский.
Акт творения, не понуждаемый никакой внутрибожественной «необходимостью», произволен, но, в силу своей содержательности, законосообразен (возникает «естества чин») и основоположен, – в этом, если угодно, правда «эссенциализма». Панентеизм как присутствие Творца, Вседержителя и Промыслителя в мировой жизни рано списывать на обанкротившийся счет «больших нарративов эссенциальной метафизики». Здесь, вероятно, нужна коррекция, опирающаяся на философию творчества, которая совсем не случайно отсутствует в современной философской атмосфере, заинтересованной скорее в методиках деконструкции и аннигиляции.
Конечно, написанное Хоружим – это тоже своего рода «большая наррация», имеющая, как и присуще таким построениям, – ибо человек слаб, – непременную утопическую грань. Автора остро волнует вопрос о соединении исихастской «практики себя», уединенного умного делания, с социальным деланием в миру. И он ориентируется на «монастырь в миру» – общину, руководимую старцем («здесь роль Старца целиком вбирает в себя, объемлет роль Священника»[1194]). Опыт подсоветских 1920-х годов, опыт по неизбежности потаенно-катакомбный, изолированный от охваченного ненавистью и отторгающего этот опыт мира, он хочет обратить в опыт всеобще-социального значения и масштаба. Он даже пишет – как о надежде уже сбывающейся – о «двуедином процессе» социализации исихазма и исихализации социума. При этом – о чем я уже говорила – многократно подчеркивается, что единственным обеспечением тут является «христианский эллинизм», соединение греческой патристики с аскетикой. Тем самым постулирован опытный (свободный от спекулятивной метафизики) характер грандиозной утопии «самотрансцендирования», пафосом которой охвачен наш автор.
Но если согласиться с тем, что богословие, в первую очередь, опытно (как, впрочем, и философия) и лишь во вторую – спекулятивно, то почему не идти от знакомого всем членам Церкви евхаристического опыта? Литургическое и евхаристическое богословие – именно в эту сторону пошел в конце жизни о. Сергий Булгаков, и этот его путь не был ни тупиковым, ни вместе с тем в должной мере пройденным. В Евхаристии предвкушается (и даже вкушается) жизнь будущего века: «… изменил мя еси Божественным твоим рачением, да, ликуя, возвеличаю два пришествия Твоя», – то есть участник Таинства получает благодатную возможность измениться в новую тварь и, что очевидно из формулы о двух пришествиях, выходит за пределы времени, за пределы оппозиции освящения и обóжения. В еще, думаю, не оцененном по достоинству сочинении «Евхаристический догмат» о. Сергий Булгаков пишет: «…Преображение твари, соответствующее Второму пришествию Спасителя, совершается в Божественной Евхаристии таинственно <…> То, что совершается в Таинстве, имеет в конце времен совершиться во всем мире, который есть тело человечества»[1195]. О. Александр Шмеман, отнюдь не жаловавший в прочих отношениях булгаковское богословие, потратил массу сил и интеллектуальной страсти на раскрытие именно эсхатологического содержания Евхаристии: «Совершаемая во времени <…> она во времени являет, предвосхищает и дарует Царство будущего века» – и видел застарелое «зло» в «отрыве Евхаристии от ее эсхатологического, но потому и космического и исторического смысла»[1196]. Он же пишет «об опыте Церкви как единственном “источнике” и “критерии” богословия»[1197]. Здесь, как и у Хоружего, звучит слово «единственный», но это все же иная «единственность». «Богословие личности» и соборное богословие, экзистенциальное и органическое не противостоят здесь друг другу. По Хоружему (это из аналитики наследия Хомякова) церковная и соборная природа молитвы «несет характерную печать холизма»[1198] – онтологически нежелательного, как легко понять. А ведь центральное евхаристическое событие преложения хлеба и вина совершается в ответ именно на соборную молитву, возносимую предстоятелем…
В только что приведенном суждении о. Сергия верховное слово – Преображение. Оно не слишком характерно для текстов Хоружего, хотя входит в лексикон исихии, представленный им в книге «К феноменологии аскезы» (М., 1998). Между тем оно наиболее таинственное и смыслонасыщенное из всех употребительных понятий с мистическим префиксом пре (мета-, транс-): претворение, преодоление, трансцендирование и т.д. Если возможна и нужна философская рефлексия над догматически укорененными концептами, здесь ей самое место. Преображение, то есть изменение прежнего образа твари – без утраты этого самого образа, – в чем оно состоит? Ведь преображенный, выходящий за пределы пространства и времени причастник Света, он и весь мир созерцает преображенным – в том же Свете будущего эона. Мечта о финальном преображении мира – очень русская мечта, но не языческая и не архаико-мифологическая; взыскующий космизм русской религиозной мысли ничем здесь не провинился перед отеческой верой, и он вряд ли успокоится на учении о «деэссенциализации». (К слову, о. Сергий Булгаков, размышляя над природой «духовного тела» по Воскресении, употребляет выражение «энергетическая телесность»[1199], предположительно милое слуху Хоружего.)
Напоследок – некая самодельная апория, почти сказочного свойства, – в связи с мыслями о Преображении. Пророчество Исайи: «… вот Я творю новое небо и новую землю <…> Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому» (Ис. 65: 17, 25). Я бы, правда, по прихоти своего вкуса заменила волка или льва на тигра, одну из красивейших и гармоничнейших Божьих тварей (мистик У. Блейк в знаменитом своем стихотворении даже увидел в тигре что-то вроде аватара Христа). Но вот незадача: тигр – свирепый хищник, растерзает и олененка, и ягненка, коли тот попадется. Можно прочесть слова пророчества просто как аллегорию более совершенной жизни, обещанной социуму, сообществу людскому. Но именно истолкование факта взаимопоедания тварей как закона падшего мира, как ига, наложенного на него по вине человеческого грехопадения побуждает увидеть в обещанном не риторическую фигуру в гиперболическом духе восточной поэтики, а парадигму Преображения. Не должен же стереться тигр, этот шедевр Божий, с карты нового бытия! Но и не должен же он в будущем веке кровавить и терзать свою невинную жертву! «А тогда это будет уже не тигр», – заметил мне мой собеседник, услышав это рассуждение. Да нет же, тигр, преображенное существо во образе тигра. А как? Это «тайна восьмого дня».
И. Роднянская
Новое ослепление: Современная доктрина политического православия[1200]
Впервом номере «Вестника РХД» за 1989 год, вышедшем на пике «перестройки» в СССР (еще в СССР!..) и сразу после празднования 1000-летия русского христианства, редактор журнала Н.А. Струве озаглавил свою вступительную камертонную заметку словами: «Между радостью и страхом». Он писал: «… до логического заключения о
