проснулся и пришел в движение, а западный мир окончательно вступил в постхристианскую эпоху, объявив свою апостасию высшим достижением человеческой культуры, нам ничего другого не остается, кроме как держаться христианской свободы, угрожаемой с Востока и преданной на Западе. Либо Россия найдет свой путь как христианское государство, сумевшее противостать и восточному варварству, и западной апостасии, либо вступившие в ее душу и западное зло, и восточное зло превратят ее в географическую равнину <…> Либо стройное русское царство исполнит свою удерживающую миссию, либо России не будет вовсе»[1203].
Слова эти, вызывающие по-первости глубочайшее сочувствие (хотя бы потому, что в них идет речь о миссии сбережения драгоценной христианской свободы наперекор остальному миру и ради него же), знаменуют как бы следующий по конкретности этап мечты о Третьем Риме. Ведь определение «удерживающая», восходит ко 2-му посланию апостола Павла фессалоникийцам: «Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят из среды удерживающий теперь…» (2:7). Православная богословская экзегеза более склонялась понимать под «удерживающим» действие Божественной благодати, которое при конце времен отымется от человеческой истории; видеть же в «удерживающем» мощь государства (специально Римского или вообще государства как институции, не дающей до времени обратиться человеческому общежитию в ад аномии) была скорее склонна экзегеза протестантских теологов; тем не менее вопрос остается для церковного сознания открытым. Но просто поразительно, как в самые последние годы стал публицистически популярен этот таинственный стих из Павлова послания. Идея Третьего Рима обогатилась эсхатологической перспективой, которая, впрочем, была заложена в ней с самого начала. Речь идет о миссии «государства Русского», «веротерпимого, но не светского» (формулы Максима Соколова; последняя – в «Известиях» от 8 декабря 2005 года) – о миссии, способной обеспечить высшим смыслом существование державы до скончания века, до последней апокалиптической битвы; о миссии, взыскующей церковного благословения, мистической санкции.
Все это для верующего сознания звучит если не убедительно, то чрезвычайно привлекательно. Мечта кружит голову, и трудно прийти в рекомендуемое православной аскетикой состояние трезвенности. Например, припомнить, что пророческое предостережение Соловьева: «…Третий Рим лежит во прахе» – уже сбылось в 1917 году, так что закрыть на это глаза – значит механически вычесть из якобы все еще длящейся «третьеримской» истории целых 70 лет или, еще проще, объявить советскую квазиимперию все тем же Третьим Римом в слегка псевдонимном обличье (оба варианта охотно используются). Параллельно не мешает задаться трезвым вопросом, в каком смысле, на каких кондициях реализуемо русское христианское (оно же православное) государство – и, главное, какой ценой.
Лично меня отрезвил деятель, пока не столь известный за пределами единомысленной с ним среды, но многообещающий и полный молодой энергии. Я говорю о Егоре Холмогорове, тридцатилетнем философе и плодовитом политическом писателе, занимающем уже немало позиций в СМИ и немало общественных должностей, включая роль эксперта ассоциации ветеранов группы «Альфа». Егор Холмогоров многолик, он, к примеру, успел выступить в Свято-Даниловом монастыре на международной конференции по вопросам православной эсхатологии. Говоря о вырабатываемой им доктрине, он всегда намекает на немалочисленное сообщество, ее горячо разделяющее, и этим несколько напоминает молодого Брюсова, который предъявил миру целую группу русских символистов, напечатав в сборнике свои стихи под разными подписями (но было же начинание успешным!).
Он еще и автор толстой книги «Русский проект: Реставрация будущего», выпущенной (вместе с издательством «Алгоритм») коммерчески прицельным «Эксмо» – тиражом 3000 экземпляров, разошедшихся в крупнейших книжных магазинах очень быстро. Книга эта – популярное разжижение авторских идей, нашедших место в более рафинированных – периодических – изданиях. Это своего рода «азбука националиста» (так называется одна из начальных глав), подводящая к лозунгу «тотальной мобилизации» (название одной из завершающих глав); «церковно-богословские» мотивы, которые меня интересуют сейчас в первую очередь, в ней сквозят, но не выведены в концентрированном виде наружу. Что и дает мне достаточные основания опираться главным образом на две статьи Холмогорова, ставшие в 2005 году ядром его бурного весенне-летнего наступления в прессе: это «Религии Последнего времени» и «Политическое православие»[1204], – привлекая еще две большие работы : «Реставрация будущего. Пролегомены к философии русской реакции»[1205] и «Бог как субъект истории»[1206].
Егор Холмогоров, насколько я понимаю, стремится возглавить некий орден, куда более амбициозный, чем, скажем, «Союз Михаила Архангела», у которого, насколько помню, не было высокоумных доктринальных обоснований. В первом приближении можно сказать, что его утопическая цель – возвращение к православной империи византоидного образца; можно сказать по-другому – что это попытка симметричного ответа исламу (которому автор втайне от самого себя завидует). Но главное для меня – проследить, как мифологема Третьего Рима, соединенная с теологемой Удерживающего (Кахетона – по-гречески изъясняет это понятие Холмогоров) и обрастающая политическими акциденциями, превращается в экклезиологическую ересь.
Наш автор в формулировках весьма осторожен и нарочито солиден. У него всегда присутствует двойная задняя мысль: отмыться в глазах все еще приметного либерального крыла от возможных обвинений в экстремизме, ну а с другой стороны – убедить церковную иерархию (центр силы, с которым нельзя не считаться), что он со своими проектами не вторгается в зону ее ответственности. Поэтому на пути прикладного использования православия в специфических целях он прибегает к ряду подстановок, или подмен.
Подмена первая совершается тогда, когда, приняв позу объективного, надконфессионального религиоведа, Холмогоров проводит кардинальное различение между «верой» как таковой и «религией» как таковой. «Вере» он оставляет догматику и обрядность, «религию» же – как сугубо организационную обертку «веры» – объявляет «заложницей исторических макросоциальных процессов», меняющейся вместе с ними. Что и позволяет ему вывести общую парадигму: «Политические религии формируются вокруг прежних вер, изменяя их религиозную оболочку, а не смысл вероучения».
Уже одним этим отменяется (подменяется) христианская экклезиология в ее уникальности. Дело в том, что в Церкви Христовой невозможно отделить организационную сторону от ее тела и ядра. Церковь – это полития, Божественный полис, Град Божий во главе с Царем царствующих и со своими насельниками: иерархами-предстоятелями, рукоположенными сверху вниз священнослужителями, крещеными мирянами. Вся организация граждан этого полиса, Нового Израиля, пронизана мистическими токами и не отслаивается в качестве оболочки ни при каких эпохальных сдвигах. Появление «политических религий» внутри христианства (примеры чего старается привести автор доктрины) ведет к более или менее ощутимому конфликту с церковным вероучением (такова латиноамериканская «теология освобождения», на которую ссылается Холмогоров), либо – к прямому уходу из Церкви, как это было с пассионарным пуританством, политически обосновавшимся на Североамериканском континенте[1207].
Однако разъединение веры и религии нужно нашему проектанту затем, чтобы выгородить независимую площадку для последующей политической практики с
