что Православная Церковь потому и зовется
православной, ортодоксальной, что с наибольшей полнотой хранит Предание вселенской (единой святой соборной и апостольской) Церкви. У русского православия есть, конечно, свои священные предания и традиции, но им не придается того, догматически-четко очерченного значения, которое имеет Священное Предание в точном богословском смысле этих слов. Понятно, что автор, слегка сдвинув словоупотребление, подменяет экклезиологическую истину новым конструктом, в который при желании можно включить все, что угодно. Он и включает – как очевидно из контекста, тезисы о Третьем Риме и о России как «Катехоне»[1209]. Но самое болезненное здесь – постулирование специфических целей и средств политики, якобы вытекающих из «православного предания». Таковых не может быть, исходя из самой сущности христианской веры.
Да, суд над Спасителем был в определенном повороте политическим процессом, – но именно потому, что то был суд неправедный, вменявший Судимому ложное обвинение в претензии на политическую власть. Ответ Христа Пилату: «Царство Мое не от мира сего» – обязан держать в уме каждый желающий проявить себя в политической сфере христианин – как ограждающее условие своей деятельности. Тогда он будет помнить, что «силовое прикрытие» Церкви есть соблазн, от которого уже многократно страдал церковный организм, обновлявшийся и оживотворявшийся в эпохи гонений кровью мучеников. (При этом начальствующий «не напрасно носит меч», и самое свирепое «силовое поле» для общежития лучше аномии.)
Церковь в лице своих наиболее мудрых наставников никогда не связывала себя наглухо с политическими задачами века сего, благоволя одним из них как относительно ценным и терпя осуществление других как, может быть, Божью кару. Русская Православная Церковь равно канонизировала св. Нила Сорского и св. Иосифа Волоцкого – огрубленно говоря, политических антиподов. И если, перескочив через столетия, снова вспомнить о не привившейся в конце XIX – начале ХХ века концепции «христианской политики», то речь ведь в ней шла о соответствии политических программ и действий заповедям христианства, то есть опять-таки об ограждении Истины от уклонов. Между тем тогда же «Христианское братство борьбы» В.П. Свенцицкого и молодого П.А. Флоренского явственно оказалось леворадикальным уклоном и заблуждением. Теперь нам предлагают – как исходящее из Предания – уже праворадикальное «православное братство борьбы» в духе так называемой консервативной революции, проповедуемой идеологической группой М. Ремизова, Е. Холмогорова и др.
Еще несколько слов о «православной политике» в комплексе представленных Холмогоровым идей. Автор употребляет слово «сецессия», то есть разделение (он вообще склонен к терминологическому франтовству). Но – разделение чего с чем? Как любил цитировать Георга Тракля покойный Сергей Аверинцев, «когда день клонится к вечеру, зло и добро созревают». То есть в Последнее время (постулируемое не одним Холмогоровым) все верования и идеи выкладывают на кон свои карты, и, вопреки постмодернистскому «упростительному смешению», большие духовные движения достигают рельефной определенности. Однако заботы Холмогорова смещены несколько в сторону. «Геополитика Третьего Рима», узнаем мы, – это геополитика великой державы, которая осуществляет в мировой системе роль силы, сдерживающей «установление мирового порядка, равного мировому беззаконию». В переводе на язык простых реалий, противостояние западному забугорью – вот она, вся пресловутая сецессия. Получается, что этот бастион – Россия – даже не бастион неповрежденного христианства, а бастион третьего мира, противящегося новому мировому порядку, который исходит как раз из «пост»-, но все же остаточным образом христианской ойкумены. От Третьего Рима до третьего мира – один шаг. Вместо понимания всей сложности диспозиции России между действительно отступническим Западом и иноверным по преимуществу Востоком (сложности, которую хотя бы констатировал цитированный выше Максим Соколов) предлагается до боли знакомый примитивный ответ, опять-таки с навешенным на него ярлыком «православия».
Пора подвести итог. Самое симпатичное для меня место в энергичных писаниях Холмогорова – вот какое: «Ни в одном населенном пункте России не должно быть ни одной точки, откуда не были бы видны купола церкви или шатер колокольни». Этому можно бы и посочувствовать с той оговоркой, что колокольни не обязательно строятся шатровые, и с другой, более существенной: Бог все-таки не в бревнах, а в ребрах. С «ребрами» же у творца «политического православия» плоховато. Своему «проекту» он, напомню, противополагает – как сегодняшнюю дурную альтернативу – убогое «выживание» верующих поодиночке и малыми группами. Совершенно очевидно, что Церковь не присутствует в его уме и душе («в ребрах») как реальная духовная богочеловеческая сила и он воспринимает современное русское православие как констелляцию мелких квазипротестантских толков.
Из последнего вытекает, однако, что доктрина «политического православия» являет собой не только опасное вторжение в учение о Церкви, но и вызов русскому христианскому миру, в чем-то даже полезный. Действительно, нам нужна «сецессия». Где проходит грань между социальной и культурной обращенностью христиан к миру, между действенным христианством, между представимым движением российских христиан – и, с другой стороны, пленением православия амбициозными властно-политическими задачами? Грань эта на практике тонка и проблематична. Тем более, что христианские оппоненты Холмогорова, такие, как я, не являются врагами российской государственности как таковой, а также вряд ли станут возражать против распространения в русском народе представлений о его православной идентичности.
Ответом на вызов могло бы стать: укрепление, а вернее, воскрешение соборного сознания в Русской Православной Церкви, а также миссия вширь и вглубь высокой русской культуры (включая языковую) как носительницы неотъемлемых от нее христианских начал, чем, быть может, был бы достижим культурно опосредованный консенсус вокруг вечной Истины. Другими словами – христианизация российского пространства через ненасильственную творческую его русификацию[1210].
И. Роднянская
Пророки конца эона:[1211] Инволюционные модели культуры как актуальный симптом
Сигналы о настоятельности темы, которая для меня сверхусильна и вместе с тем неотменима, стали приходить со всех сторон на пороге и в начале нового тысячелетия.
Сначала со мной приключилось редактирование философско-богословско-музыковедческой книги В.И. Мартынова «Конец времени композиторов» (М.: Русский путь, 2002), сопровождавшееся ее полемическим обдумыванием; тогда я не решалась о ней высказаться, надеясь побудить к отклику С.С. Аверинцева – но вскоре Сергея Сергеевича не стало. Потом вышла монография петербургского филолога и культурфилософа Марии Виролайнен «Речь и молчание» (СПб.: Амфора, 2003), вступительные слова которой поразили меня близостью с тем, что смутно чувствую я сама:
«Мы стоим на грани крупнейшего слома времени, крупнейшей качественной трансформации культуры <…> люди, обретшие зрение в 40—70-х годах ХХ века и еще являющиеся “носителями культуры”, окажутся в роли того “естественного человека”, глазам которого цивилизация предстанет как немыслимая диковина <…> очень скоро мир будет по-новому различён, в нем будут проведены другие границы <…> и это неминуемо повлечет за собой другой способ существования человечества <…>
