Пигусов — ему-то что в ней? Или, быть может, все они для меня как в кривом зеркале?»
— Нет, нет, мальчики, я пошла, пора мне. Вон и Игорек обиделся на меня. Игоречек! По-честному, я дружески.
Зоя ушла, как и предполагала, после нескольких тостов, провожаемая молодыми, красивыми, лебезящими перед ней мужчинами. Затем все вновь расселись за столом. Настроение Хрусталева постепенно менялось. Да что, в самом деле, бурю в стакане воды устраивать! — размышлял он. Смешно! На кого обижаться! И что вообще произошло? Он пришел к старому другу Феде, с кем вместе начинали жизнь, и этого не зачеркнешь. И выручали друг друга не раз, и правильно, так и надо. Половина жизни, причем лучшая, прожита, что еще? Все это — и Паша, и Зоя, и Федино пижонство, — это преходящее… А суть? Да вот, в чем суть? Зачем? Кто послал нас? Почему в сорок первом он, Игорь, выбежал из вестибюля за минуту до того, как здание разнесло бомбой? Что толкнуло? А в армии? Там и не сосчитаешь!.. И ничего не известно. Восьмерочку положили горизонтально — и все. Бесконечность! И никто ничего не понимает, только одни честно, а другие с умным видом…
Федя взглянул на тамаду, но тот спорил с Пигусовым. Сейчас умолкнут, решил Федя, и он возьмет слово и произнесет потрясающий тост. Об Игоре и их дружбе (заметив мрачность Игоря, Федя вспомнил их прежние встречи и зажегся). В конечном счете дирижер здесь он, Федя Атаринов. Так рассуждал Федя и уже обдумывал первую фразу тоста, что должен был всех примирить. И смолкли, и Федя уже оглядел, у всех ли налито, чтобы встать с бокалом, но другой дирижер уже взмахнул палочкой и подпивший, а потому осмелевший Паша Коридов резанул Хрусталеву:
— Ну и пусть, а я скажу, да! Вот, Игорь… Ты используешь дружбу с Федей в своих целях! И… и подводишь его! Все это знают! — Голос его звучал запальчиво, зло.
До Хрусталева не вдруг дошел смысл сказанного, он не поверил, что можно так явно и нагло ссорить его с Федей у всех на глазах. Может, ослышался?
— Ты что, серьезно считаешь, что я использую дружбу с Федей в корыстных целях?
— А что — нет?
Федя еще мог поправить положение, но теперь он сидел, опустив глаза. Его смутила фраза «все это знают». И он вновь заколебался. Мгновение, которое могло что-то предотвратить, прошло. Игорь схватил бокал с вином и плеснул им в лицо Коридова. Но движения его были не так четки, как обычно, Паша увернулся, и по тому, как быстро он это сделал, можно предположить, что он ждал подобной реакции. Красное вино залило голландские обои. Паша сидел через человека от Игоря, и Хрусталеву было не с руки действовать правой. Он повернулся и хотел ударить его левой, но Паша опять увернулся, хотя и частично, и сильный удар пришелся не в лицо, а по голове, так что Игорь зашиб руку, хотя и не заметил этого. Паша упал, потом вскочил. И все вскочили. Сделалось смятение. Кто-то кричал. Федя страшно побледнел: он понял, что Игорь вошел в редкое состояние неуправляемости и это уже и н ц и д е н т, о котором завтра узнают во ВНИИЗе. И вот-вот придет Борис Борисыч… Встал Краморенко:
— Все! Тишина! Командую я! Хрусталев, ни с места, я самбист! Я не Паша.
Затем, сделав знак, он направился к двери, ведущей в коридор, а за ним все остальные гости, в том числе Паша. Игорь остался один.
«Эх, смазал, дурак… Да что ж теперь?! Что они там совещаются? Уйти? Скажут, сбежал. Нет, пусть вернутся и вынесут свой суд», — размышлял Хрусталев. Но ведь провокация ссоры была столь очевидной! Он взглянул на светлые, золотистые, видно очень дорогие обои, по которым расползлось темное пятно. Когда гости покидали комнату, он услышал брошенное кем-то, но не Федей, словечко «проучить». В отворенную дверь он заметил, что у выхода кто-то встал. Гнев овладел им, но он тотчас подумал: нет, эти бьют по-другому — в спину.
Он вдруг почувствовал совершенную трезвость и ясность мысли. Он не раскаивался и жалел лишь, что удар был неточен.
Краморенко вошел первый, быстро идя согнувшись и слегка раскачиваясь. Он улыбался.
— Ничего не было. Понял? Надеюсь, тебя такой вариант устраивает?
— Мне безразлично, что вы там придумали, — сказал Игорь.
— А зачем так? — миролюбиво продолжал Краморенко. — Между прочим, ты мог выиграть. Мог! А ты проиграл.
— Ты ж сидел рядом, ты свидетель, кто начал!
— Милый мой, это уже никого не интересует. Ты полез в драку и попортил обои, испортил настроение виновнику торжества — Феде. Тут некоторые хотели проучить тебя: Федя вступился.
— Потому что он знал, чем это кончится.
— Э, милый мой, связали б и извалтузили как цуцика. Не пикнул бы.
— Уж не ты ли б связывал? Больше-то некому.
— Нашлось бы кому. Да и я б приварил по-самбистски: метишь в морду — не мажь!
— Ты ж мне и помешал! Ты справа сидел.
— Неправда. Я как раз откинулся назад со стулом. И бил бы правой наотмашь. А ты хотел хуком сделать его. Не вышло. Ну все, идут. Ни слова об инциденте. Ничего не было.
— Эх, Юра, существуют понятия более важные, чем самбо, — с горечью сказал Хрусталев.
Гурьбой, шумя, разговаривая, вошли остальные гости и стали рассаживаться по своим местам как ни в чем не бывало, с веселым выражением лиц. Молчал лишь Паша, да Рузин временами поглядывал в сторону Хрусталева, внимательно поглядывал. Федя улыбался, мило беседовал, но от тостов воздерживался.
Наконец явился ожидаемый всеми Борис Борисович, и Игорь воспользовался первой возможностью, чтоб уйти незаметно.
32
После этого инцидента отношения Атаринова с Хрусталевым стали
