ходить. Потом заколебался и нарушил свою же заповедь — верь первому чувству.
Едва Игорь переступил порог квартиры Атаринова и разглядел состав приглашенных, расположившихся в гостиной с голландскими обоями, финской горкой с хрусталем и фарфором и богатым, заставленным бутылками и закусками столом; едва он почувствовал первую реакцию гостей на свой приход, как понял, что совершил ошибку: ему не нужно было приходить. Он заметил удивление Рузина и Коридова, — они знали, что он приглашен, но не думали, что он примет приглашение; прочие же — Краморенко, Шастин, Пигусов — встретили Хрусталева как обычно, но тоже с оттенком некоторого удивления. Все знали о ссоре Игоря с Атариновым. За столом уже хозяйничала Зоя Марковна, следившая за юбилейными датами сотрудников и по случаю отсутствия хозяйки дома добровольно вызвавшаяся помочь. «Все вам налажу, мальчики, пригублю за здоровье Феденьки нашего и уйду, а вы уж тут веселитесь», — говорила она. Она же закупила продукты во вниизовской столовой — бифштексы, цыплят, твердокопченую колбаску и т. п.
Федя провел Игоря по квартире. Все было как у людей, стремящихся идти в ногу с модой: хрусталь, подсвечники, иконы, ковры.
К сему было добавлено старинное реставрированное дворцовое кресло, дагестанская бурка, стеклянные японские часы с годовым заводом и черные африканские маски. Игорь был поражен, с каким удовольствием, даже мальчишеской радостью Федя приоткрыл скромную дверь, чтоб показать импортный синий унитаз и белую плитку с многочисленными иностранными наклейками. Затем повел в спальню. Над кроватью чудовищных размеров, занимавшей полспальни, висело бронзовое распятие Христа.
— Она верующая? — спросил Игорь.
— Нет, что ты?! Она вполне современный человек, как ты, как я…
— Это хорошая работа, — заметил Хрусталев, разглядывая распятие.
— Тысячу рэ, по случаю… Что ты — бронза!
Позвонил Борис Борисович и о чем-то долго говорил с Федей, очевидно, выяснял, кто да кто пришел, после чего Федя объявил, что Борис Борисыч задержится, приедет непременно, но попозже. Теперь ждали лишь одного человека — какого-то доктора. Наконец явился и он, и все по команде хозяина стали рассаживаться. Как видно, в подборе приглашенных Федя руководствовался разумным принципом: он пригласил, во-первых, тех, с кем работает, как Рузин; затем людей популярных, как Краморенко, и признанных работников, как Пигусов, и, наконец, восходящую величину Шастина. Поскольку коронный тамада Федя не мог председательствовать на собственном торжестве, тамадой единогласно избрали популярного Краморенко.
— Я поручаю произнести первый тост другу юности дорогого юбиляра Игорю Николаевичу Хрусталеву. Давай, Игорь! — сказал тамада.
Сидевший на самом конце стола Игорь растерялся. Он не готовился к тосту. Он, кажется, слишком затянул паузу, ставшую оттого двусмысленной… Он искал добрые слова о Феде и не находил. Пауза затягивалась. Кругом были чуждые ему люди — аудитория, из которой ничего нельзя почерпнуть. Чувствуя неприличие создавшейся ситуации, он заговорил о верности. Это было бестактно.
С этого момента началось падение Хрусталева в глазах общества. А он с досады выпил водки, но не опьянел, а помрачнел и насупился. Веселье пошло своим чередом. Встать и уйти было б глупой демонстрацией. Однако когда все веселятся, а один — не веселится, то его начинают зацеплять, вольно или невольно.
Чтобы исправить двусмысленность хрусталевского тоста, слово предоставили Зое Марковне. И она встала, напомаженная, насурмленная, вся в таджикских шелках и березкинских шалях, эффектная для своих шестидесяти, и звенящим задорным голосом даже с какой-то задушевностью заговорила о человеческих достоинствах юбиляра, приближаясь к сути этак кругами, перебежками…
— Я очень люблю Федю, Федюшу нашего! И я могу сказать прямо, что вот он… — Тут она запнулась, словно что-то мешало ей высказать глубоко потаенную, дружескую любовь к Феде, ей только внятную, а потом стала пытаться извлечь из себя искренний звук и сорвалась, как срывается безголосый певец, послышались фальшиво-дребезжащие нотки, хотя лицо играло вполне, этим она владела. — Что вот он… он!.. — идет тонкий поиск нужного слова, — ну, вот — хар-роший человек! — наконец сгрузила она с себя полтонны.
И еще зашла кружок, а уж затем, войдя в берега, рассказала историю. Уже в русле.
— Закончить свой тост я хочу примером, для меня лично памятным. О деталях не буду. Это было уже давно. В нашем институте шло распределение квартир, решали — кому… Вышло так: либо я должна была получить, либо Федор Аниканович. В тонкости вдаваться не буду, мне лишь известно одно: когда Феденьке сказали… Ну, словом, он узнал, то сказал: «Нет, пусть эту квартиру отдадут Зое Марковне. Я подожду». Товарищи! На такое способен не каждый!
«Что за чушь, — размышлял Игорь, не оценив такт Зои Марковны, желавшей загладить его же промах, — самую первую квартиру Феде хлопотал я. А про Зою и речи не было». В это мгновение взгляды их встретились, ораторша прочла обличение в глазах Хрусталева.
— Да, друзья мои, не каждый способен на такой самоотверженный поступок. Вот, например… — И она, уже наперед зная, кого приведет в пример, и зная, что ничем не рискует, обвела, однако, всех присутствующих глазами, как бы выбирая, и, естественно, остановилась на Хрусталеве. — А вот наш Игорек, которого я тоже очень люблю, хотя он не верит в это, он бы, пожалуй, так не поступил. И еще, наверное, кто-нибудь… тоже так бы не поступил. Только, ради бога, я не хочу никаких обид. Игорь, я назвала ваше имя потому, что вы ближе сидите.
Да брось она эту реплику Краморенко или Коридову — посмеялись бы, и все. Что ж на правду-то обижаться, и верно — не поступили б так. В крайнем случае отделайся шуткой. Хрусталев хотел что-то сказать, сдержался и помрачнел еще более. Злись себе — на сердитых воду возят. Зоя, опять-таки потому что была спец, заметила сочувственный взгляд хозяина, брошенный в сторону Игоря. Это озадачило ее, она замолчала и ушла в тень — пусть Федя думает, что ей неловко, сболтнула лишнее. Но зато другие были, казалось, благодарны ей за выпад против Хрусталева. Паша, запьянев, целовал руки и рассыпался; даже Пигусов (а это уже посерьезнее) сыпал комплименты: «Милая, обаятельная…» — и хотя она привыкла к подобострастию, но ей это было приятно.
По-другому реагировал на этот демарш Хрусталев: «Ну ладно, Паша — мразь, подхалим. Но Пигусов,
