Так он и проносил его до самой армии: ушел осенью сорок второго. И начался другой, особенный период в жизни — армия, где все было ясно. Если делал что-то неточно — тебя ругали, наказывали. А если отличался — хвалили. И это вошло в сознание его на всю жизнь, так же как в раннем детстве запали в душу слова матери: «В жизни надо научиться что-то одно делать очень хорошо». Мысль эту мама повторяла не раз, хотя и другими словами. Мама была врач. И считалась очень хорошим врачом, ее знала вся округа. Работала в обычной поликлинике. Но ей звонили и на дом, и консультировались по телефону, случалось, и по ночам. Если б она занялась частной практикой, очевидно, стала бы богатым человеком. Но частную практику она отвергала, довольствуясь скромной ставкой врача-специалиста и огромной популярностью. Жили очень скромно до тех пор, пока Игорь не кончил института, да и когда кончил, тоже было нелегко, только что сводили концы с концами. Достаток пришел в дом, когда пошли в ход его изобретения, за которые следовали гонорары, иногда очень большие.
Хрусталев вспомнил, как еще при жизни матери он поехал в командировку в Киев. Там жили близкие родственники — брат покойного отца с женой Ириной Николаевной. Ирина Николаевна — пышущая здоровьем женщина, выглядевшая значительно моложе своих шестидесяти пяти, не прослужившая в своей жизни ни одного дня: она занималась частным изготовлением шляп и игрой в преферанс, с чего имела немалый доход. Но дело не в этом. Он вспомнил, с каким самодовольством и снисхождением она спросила приехавшего племянника: «Ну как там мать? Все трудится?..» Теперь он жалел, что не ответил ей: «Трудится. А что ж, как вы, жить паразитом всю жизнь?»
Ну, хорошо, каждый устраивается, как может. Бог с ней, в конце концов, играть в преферанс и быть в выигрыше тоже надо уметь. Но откуда это презрение к труженику? (Надо было слышать это снисходительное: «Все трудится?») Ведь сама Ирина Николаевна — дочь прачки… В тридцатые годы она вещала об этом на всех углах; сейчас об этом молчит или рассуждает о древности своего рода — мол, чуть ли не от Рюриковичей… Что за чепуха?
Или вот его бывший технолог, но теперь пристроившийся где-то на фиктивной должности упитанный модный бездельник Плешаков, тоже снисходительно смотрел на своего бывшего шефа — Хрусталева. И все так откровенно… Что же им нужно? Удобно устроенная, приятная для них жизнь. Очевидно. Но еще им нужно, чтоб существовали такие Хрусталевы, перед которыми они могли бы хвастать своим образом жизни: вот, мол, мы — такие, а ты — ишачишь… Дети часто так хвастают друг перед другом, но у детей это все безвредно, а у этих?
29
В субботу позвонил ему Фридрих.
— Старина, что это? Говорят, ты заболел? А я собирался тебя вытащить в Сосновку.
— Очень хорошо, — отвечал Хрусталев. — Я уже здоров, а тем более для Сосновки.
— Серьезно?! — вскричал Фридрих. — Так где мы встретимся?
— У бывшей второй беседки. Через час.
Хрусталев, решив, что он здоров, быстро оделся и, заверив жену, что прогулка по парку принесет ему только пользу, отправился на встречу, вспоминая Фридриха в пятом, шестом классе. Это был невысокий крепыш с большой головой, учился на твердое «хорошо», происходил из той типичной трудовой семьи, что жили в предвоенные десятилетия.
В семье было пятеро детей, и все были названы символическими именами: Кима, Майя, Нинель и т. д. Имя же Фридрих было дано в честь Энгельса. Отец его, Евгений Васильевич, был известен всей школе тем, что свое свободное от службы время проводил в занятиях с трудными учениками, ходил по домам двоечников, шпаны, беседовал с их родителями, хотя не всегда был приветливо встречаем ими. Он был председателем родительского совсода (совет содействия), выступал перед классом как участник гражданской войны; сам облик его — черные горящие глаза, черные усики, синий полувоенный френч — внушал почтение. Жена его была активисткой женотдела. Жила эта большая семья в полуподвале, занимая две небольшие комнаты. У Фридриха было щекотливое положение в классе, но он вел себя просто и с достоинством, так что на него никак не переносилось то обстоятельство, что его отец ходит к родителям его товарищей по классу. Только, бывало, подойдет кто-нибудь из «камчатских» и скажет Фридриху: «Вчера твой батя приходил к нам, а мой уже выпивши был…»
После войны Хрусталев встретил Фридриха в школе. Памятной была эта первая послевоенная встреча, когда многие пришли еще в форме, с орденами и медалями, — в то время их еще носили. И ходили по классам, отыскивая свои парты, и считали ушедших и не вернувшихся, обнимали немногих постаревших учителей. А потом наступил какой-то провал во времени.
…Хрусталев шел мимо тихих прудов, покрытых осенними листьями. И думал, что прежде они не встречались с Фридрихом годами и не было такой потребности, а теперь необходимость во встречах возрастала с каждым годом. Когда-то в детстве, когда они начинали свой бег, их много было на старте, теперь, приближаясь к финишу, они отчетливо видели свои одинокие фигуры. Сосновка же — большой сосновый парк в северной части города — была постоянным местом их детских игр — и теперь притягивала их, пятидесятилетних, как старые довоенные песни.
Вдали тополиной аллеи он увидел знакомую высокую, чуть сгорбленную фигуру Фридриха. Он шел навстречу Хрусталеву степенным шагом, чуть подгибая колени и как бы задерживаясь на каждом уступе, пробуя, твердо ли ступил. И походка напоминала отцовскую. «Шухер, Фридрихов батя идет!» — кричали, бывало, ребята, игравшие у школы в пристенок на пятаки.
Они встретились в условленном месте, где когда-то стояла деревянная беседка, на которую они взбирались; теперь на ее месте высился металлический стенд для плакатов.
— Постой, когда ж мы с тобой последний раз виделись? — спросил Хрусталев, пожимая руку товарищу.
— Давно! Года два — это точно, — говорил Фридрих, чуть заметно улыбаясь. — Память что-то сдавать стала, а?
— Да… Особенно на события недавние. А помнишь, как
