мы с тобой после войны, году в сорок восьмом, встретились в новой удельнинской бане? Я уже был демобилизован, а ты как будто нет. Ну, правильно, нет, ты же офицер.
— Как же! — Теперь Фридрих улыбался широко. — Мы сначала встретились до бани, зашли в буфет… Помнишь, там на втором этаже был шикарный буфет!
Разговаривая, они вошли в Сосновку. До войны это был простой пригородный лес с полянками, ельником, а теперь — обычный городской парк с желтыми аллеями и скамейками по бокам.
Они шли, отыскивая приметные места, но все было новое. Сорок лет и для деревьев — срок.
— Проводил сына в армию?
— Проводил.
Они углубились в парк.
Стали вспоминать одноклассников. Многие погибли в блокаду; о других слышали или встречали кого-нибудь из них раз в пять — десять лет.
— Ты давно видел Женьку Васильева? — спросил Хрусталев.
— Давно. Он теперь на художественном комбинате, — отвечал Фридрих.
Перешли к учителям. Сколько имен позабылось, а эти — Клавдия Степановна, Софья Михайловна, Нина Валериановна, Анна Григорьевна, Елена Сергеевна и, конечно, Аркадий Николаевич, директор, единственный, которого все боялись, — эти имена в памяти навечно.
Фридрих и Игорь видели и вспоминали себя, Женьку Васильева, Ляльку Луценко, учителей из сорок первого, за порогом которого осталось их детство, лучшие, ясные годы.
Фридрих вдруг остановился и сказал:
— Неужто такой лес вырос? Значит, мы идем по территории бывшего Осоавиахима. Да, ужас, ужас!.. И мы сейчас старше своих отцов. Сколько им было до войны?!
— Конечно, старше! Отцы-то наши — святые были.
То, что говорил Фридрих, было близко Хрусталеву. Если раньше в их беседах встречались паузы, недомолвки и они окольными вопросами, как радарами, нащупывали друг друга, то теперь пришла пора зрелости, понимания. Игорь мог откровенно говорить с Фридрихом о чем-то своем, будучи уверен, что школьный друг может сыронизировать, но никогда не позавидует успеху и т. п. И, мысленно сравнивая Фридриха, Костю Варнакова, ершистого Гринберга, того же Прохорова, мотающегося по городу по совместительствам, имея перед глазами постоянный пример подвижничества Тишкина, — сравнивая этих людей с Пашей Коридовым и компанией, Хрусталев укреплялся в вере — с кем стоит быть, и симпатии его были однозначны.
…Так, бредя и вспоминая прошлое, они дошли до Шуваловского кладбища, где у каждого были родные могилы.
— …Да! И ничего не понятно, — сказал Хрусталев, когда они спускались с кладбищенского склона.
— И все понятно, — отозвался Фридрих.
30
Разрыв с Аллой, в сущности, был решен еще год назад, когда Федя начал осмыслять мир по-иному. Но Феде было жаль Аллу, он долго колебался, тянул. Толчком к разрыву послужила встреча Феди с одной женщиной. Новое знакомство не было случайным. Последние месяцы Атаринов все чаще и чаще произносил при Паше сакраментальную фразу: «Надо жениться, черт побери, а? Вот взять так и не думая?!» Паша, зная о Федином романе, не принимал этой фразы всерьез, улыбался, поддакивал, а Федя ходил по своему большому кабинету, потирал руки, хлопал в ладоши, шутливо толкал Пашу в плечо.
— Чего ж ты не женишься? — спросил раз Коридов.
— Не на ком! Невесты нет, — в той же шутливой манере отвечал Федя.
— Да ну, Федя, сколько угодно!
— Правильно, но! Но! — темпераментно говорил Федя, продолжая расхаживать. — Но в то же время уже не подойдешь просто так: «Здрасте, здрасте…» — возраст не тот. На улице — огромный поток, попадаются и красивые, но ведь не остановишь! Хотя многие, наверное, были б рады… — Федя перестал улыбаться, и на лице его появилось выражение озабоченности.
И Пашу вдруг осенило:
— Федя, а вообще, я бы мог тебя познакомить с одной…
— Чепуха! Это все само собой происходит, — запетушился Федя, однако спросил, кого именно Паша имеет в виду, но Паша заинтриговал, сказав лишь, что жаль, мол, хорошая женщина и — пропадает. А в ближайшее воскресенье Паша заехал к Феде на своих «Жигулях», забрал его и повез за город. Они доехали до Отрадного и остановились у дачи, где жила Пашина родственница, она же владелица дачи и очень милый человек — Лерочка. Навстречу гостям от крыльца с лаем бросилась японская болонка, которую Паша тотчас укротил: «Фебочка, Фебочка, это мы, свои». Вслед за болонкой на крыльцо вышла статная и, по-видимому, еще не старая женщина, Калерия Тихоновна, встретившая гостей с приветливым покровительством.
Дача была современная, со всеми удобствами и даже с паровым отоплением. Вначале Федя ждал, что появится какая-нибудь молоденькая родственница, но на даче, кажется, больше никого не было, а приятно-ироничная манера Калерии Тихоновны скоро Феде все прояснила.
Калерия Тихоновна подала чай (отличный, цейлонский) с домашним печеньем, и общий разговор завязался. А затем Паша отправился регулировать клапаны, которые что-то стали постукивать, Федя остался наедине с хозяйкой. Двумя-тремя умными ненавязчивыми вопросами она настроила его на откровенную беседу, и Федя, вечно все от всех скрывающий, вдруг откровенно рассказал Калерии Тихоновне о всей своей жизни, но благородно, не бросая ни в кого комьев, вот так, мол, «не сложилось». Хозяйка поощряла рассказ вопросами, свидетельствовавшими о понимании и сочувствии. Ни одного обличающего вопроса, к которым так склонны женщины, задано не было. Установилось взаимное понимание. Ответной исповеди не последовало, но кое-что хозяйка поведала. Долгое время муж болел, фактически он уже перестал быть личностью, которую можно было уважать, но она исполнила свой долг до конца и довольна этим.
Хозяйка зажгла электрический камин («Вот надо бы настоящий установить, да все никак руки не дойдут»), и при его свете Федя как-то совсем неожиданно открыл, что Калерия Тихоновна не только хороший собеседник, но и интересная женщина. Кроме того, она обладала тем, что он давно интуитивно искал, а тут уж сомнений и быть не могло:
