К полудню по городу разнеслась весть, что прибыл командующий Первой армией Живоин Мишич; перед зданием Окружного суда собралась толпа, чтобы увидеть его и приветствовать. На улице выкрикивали его имя, славили как освободителя и победителя Потиорека, а он сидел в комнате и, притулившись у печи, задумчиво курил. Курил непрерывно. Вошел Хаджич, сообщил о желании жителей Валева увидеть и услышать его, но он отказался:
— Передайте, что я очень занят.
Хаджич вернулся с прежней просьбой.
— Скажите, что через пару дней в Валево прибудет воевода Путник и у них будет случай приветствовать самого заслуженного человека, — решительно возразил он.
Хаджич пришел в третий раз с просьбой хотя бы появиться на крыльце.
— Ответьте, что в Валево скоро прибудет король Петр и они смогут приветствовать того, кому принадлежит слава, — ехидно ответил он.
Но, когда ему показалось, что восторг толпы превращается в недовольство, а его отказ приобретает характер упрямства, он надел шинель, водрузил на голову кепи и в сопровождении адъютанта и Хаджича вышел на каменные ступеньки перед восторженно кричавшим народом:
— Да здравствует наш освободитель Живоин Мишич!
Он стоял спокойный, строгий, не отнимая ладони от козырька.
Постояв несколько мгновений, вернулся к себе писать доклад Верховному командованию:
«Противник стремительно отходит к Саве и Дрине, почти не оказывая сопротивления… Командиры дивизий сообщают, что неприятель отступает в полнейшем беспорядке. На дорогах брошено огромное количество боеприпасов, особенно артиллерийских снарядов, зарядных ящиков, орудий и т. п. Неприятельские солдаты, укрывавшиеся по селам, сдаются добровольно. Пленные офицеры сообщают, что в армии противника не существует более организованных частей, все перемешалось в ходе повсеместного отступления. Зверствуя над мирным населением, противник с необычайным упорством уничтожает имущество, насилует женщин, оскверняет частные дома и общественные здания…»
Первая ночь в освобожденном Валеве, а он не может уснуть. Попытался написать письмо Луизе; но, кроме как о здоровье, ни о чем не мог сказать ни слова. О беспомощности местных властей написал несколько сердитых фраз Вукашину Катичу, пригласил его приехать в Валево, когда сможет. Вспомнил, что с самого начала наступления не осведомлялся у Васича об Иване. Как и о своих сыновьях. Завтра с первым же связным попросит Васича сообщить об Иване. Не решил ли он каким-нибудь своим приказом судьбу и этого мальчика?
Телефон угнетающе молчал; давно у него не было связи с командирами дивизий. А ему хотелось поскорее признать свою ошибку перед Кайафой и Васичу вернуть долг. Чем наградить отличившихся? Неужели только чинами и орденами?
Он должен войти в судебный зал и помолчать там наедине с самим собой. Драгутин утверждает, что пленные хорошо отчистили и отмыли его, только стекол нет в окнах. С лампой в руке Драгутин открыл дверь. Мишич велел ему поставить лампу на пол и уйти. Закрыв дверь, он принялся вышагивать по залу судебных заседаний. Что не простят ему внуки?
В пустом и выстуженном помещении с еще влажным полом гулко звучали шаги. Огонек сигареты мерцал в темноте. И так до первых криков галок на куполе Окружного суда и крыше тюрьмы.
Адъютант Спасич и Драгутин стояли в коридоре у дверей, прислонившись к косяку, подремывая, слушали неравномерные шаги воеводы.
3
Адам Катич в одиночестве пробирался вдоль Дрины к Зворнику, навстречу редкой глухой перестрелке под низко висящим раскаленным солнцем на гребнях снежных гор Боснии. Дорога по-прежнему была забита перевернутыми фурами, двуколками, орудийными передками, изнемогшими лошадьми, которые, не имея сил подняться, подыхали в канавах, снежных сугробах, замерзающих лужах. Он замедлял шаг, заметив вороного коня, вглядывался, хотя не верил, что Драган может оказаться среди обессилевших и изнемогших кляч, указывающих путь бегства неприятеля из Сербии. Из санитарных повозок ему по-немецки со слезами что-то кричали брошенные раненые. Он растерянно разводил руками и давал шпоры коню, торопясь уйти. Из зарослей неубранной кукурузы вышла группа солдат с поднятыми кверху руками. Он остановился, смотрел на них: заросшие, оборванные, грязные. Жалкие. Неужели такие бедолаги причинили столько зла, бесчинствуя от Лига до Ковилячи?
— Кто сербский знает? — крикнул он. — Я вам плохого не сделаю, не бойтесь. Скажите только, не видели ли вы табун лошадей, голов пятьсот? Утром прошел по этой дороге. Куда они направились?
Солдаты молча таращились на него.
— Даже сербского никто не знает, а мы вас победили! — разозлился он.
Пришпорив коня, поскакал дальше, оставив их в канаве и с поднятыми руками.
На изгибе Дрины за тополиной рощей он чуть не попал под пулеметный огонь. Подогнал коня к толстому дереву у дороги, вслушался, вглядываясь в тополя, за которые опускалось солнце.
Это их последние рубежи. Как их миновать? И куда дальше? Скоро ночь. Выходит, все его старания напрасны. Ребята теперь разъедутся по домам в отпуск на рождество, а он угодит под военно-полевой суд как дезертир.
Пулемет и винтовки трещали так, будто отбивали атаку. Ржали кони. Значит, конница атакует, сделал он вывод. Никогда с тех пор, как оказался на войне, — а ему приходилось ходить в конную атаку с дивизией — не слышал он такого ржания. Из-за тополей выскочили лошади и помчались полем к нему. Он погнал коня галопом навстречу им, убегавшим от леса.
— Это те лошади! — вслух вырвалось у него, и он сильнее пришпорил коня.
Влетел в тополиную рощу, понесся к непрекращающемуся ужасному ржанию. На опушке конь замер: на большой открытой отмели разлившейся Дрины бились сотни связанных друг с другом лошадей; они шарахались в разные стороны, ржали, бросались в воду и отступали назад, бились подобно бушующей реке, рвали свои путы, пытаясь освободиться, прыгали друг на друга, вставали на дыбы, устремлялись к пылающему солнцу и падали — мертвыми; трупами лошадей сплошь была завалена отмель.
Адам зажмурился, он оглох от лошадиного крика; не слышал, как свистели пули, открыв глаза, осознал; в сотне шагов из-под высоких тополей в него целились из винтовок швабы, в то время как пулемет косил обезумевших лошадей. Он выскочил из седла, сорвав с плеча винтовку, ударил прикладом коня — и тот умчался в рощу, а сам укрылся за деревом и ожесточенно стрелял в убийц лошадей. Ему отвечали разрозненно и неточно, зато пулемет продолжал свое дело, словно вынуждая лошадей вплавь добираться до берега Боснии. Лошади тонули под раскалывавшимся над горами солнцем. Тех, которым удавалось порвать путы и освободиться, сражали залпы. Адам целился в пулеметчика — неудачно; сорванная вражескими выстрелами омертвевшая кора осыпала его. Он выстрелил еще раз, повернулся к реке: там дергались в предсмертных судорогах тела лошадей, только с десяток животных еще оставались на ногах, они стояли над трупами и ржали, обратившись к реке, к горам, к заходящему солнцу. У Адама мутилось перед глазами: может быть, это сон. Падали последние лошади; пулемет заглушал последние крики и ржание. Утихали вороные тела. Стрельба прекратилась. Адам опустил винтовку, оглушенный тишиной. Только шум Дрины вздымался к багряному облаку. Взвод австрийцев цепью отступил к тополям и исчез во тьме рощи.
Адам встал, ноги у него подгибались, как во сне, попытался подбежать к убитым лошадям. Остановился возле первых трупов. Не мог ни перешагнуть их, ни обойти; он слышал хрипы, видел последние судорожные движения ног; они хотели подняться и падали — мертвые на мертвых; лежавшие в воде, казалось, грызли гальку, выплевывая песок и камешки. А он искал Драгана, и это не было сном. Раненые лошади истекали кровью, слабели, стонали, пучили глаза — это снова был сон. Штыком он разрывал уздечки, резал поводья, освобождая мертвых от мертвых; ступал по лужам крови, искал знакомую голову, дорогую белую звездочку между глаз. В одном взгляде он увидел огонь пылавшего неба, пламенем солнца или выстрелов — кто узнает. От этого пламени, пылавшего в остановившихся глазах, ему стало холодно, наверное, это не во сне. Штаны промокли, в башмаках хлюпала вода или кровь, он поймет это, когда проснется. Он разглядывал лошадиные ноги, видел белые бабки, чулки, а может, и не видел уже, и во сне наступает ночь. Все кони вороные. Он не спит. Замер над конем, бившим головою о землю. Слушал его последние хрипы, последние вздохи. Хотелось кричать, но не было голоса. Он сложил пальцы для свиста. Свиста не услышал. Громоздились трупы вороных. Гора трупов. Горы трупов. Скалы из мертвых вороных. Река замедлила бег, а может, и вовсе остановилась. Пожар угасал в небе, дым стлался над рекою. Адам, оглушенный тишиной, ослепленный тьмою, не мог пошевельнуться.
