Над головой со свистом прошелестела стая диких уток и упала на мелководье, возле убитых коней. Дикие птицы гоготали, приводя его в ужас своей смелостью, силой, жизнью. Небо и тишину вспорола новая стая диких уток, шумно опустилась в реку, захлопала по воде крыльями.
Неужели это он ходил с дедом на диких уток на Мораву? Неужели он когда-то мог стрелять по этим стремительным, всевидящим, прекрасным живым творениям с зеленым хохолком на затылке?
Дикие утки гоготали, громко хлопали крыльями рядом с затихшими лошадьми. Пронзая небо, приближалась еще стая, улавливало ухо. Он поднял винтовку и выстрелил в плотный клубок над собою, чуть ниже яркой звезды. По берегам Дрины грохотом полевого орудия разнесся этот, вероятно последний, выстрел Первой армии. Темный шарик стал быстро падать, он испугался, что попал, и винтовка выскользнула у него из рук, но утка с клекотом вновь устремилась ввысь и в одиночку повернула назад, на восток, к Сербии. Он облегченно вздохнул — промахнулся.
Забросив за спину винтовку и обходя лошадей, пошел к тополям за конем. Позади шумела Дрина; над головою шелестели невидимые стаи диких уток.
4
Пятнадцатого декабря в одиннадцать часов воевода Мишич докладывал Верховному командованию:
«Согласно последним поступившим донесениям, на всем протяжении западного сектора остатки разбитых частей противника отброшены за Дрину и Саву, так что наша территория полностью очищена… Понесший поражение противник контролирует свою линию фронта передвижениями мелких патрулей ландверных полков…»
Он созвал начальников отделов штаба армии и потребовал, чтобы в течение трех дней была налажена телефонная связь со штабами дивизий. Бурные ссылки на нехватку оборудования решительно пресек:
— Господа, Первая армия, пусть на короткое время, завершила бои. Наступили дни передышки, когда командующий имеет право отдавать невыполнимые приказы.
Офицеры, не скрывая восторга, молча покидали помещение.
С улицы доносились звуки трубы, отдаленно напоминавшие похоронный марш. Три дня вереницей двигались по мостовой похоронные процессии из одних женщин, изредка попадались мужчины. Он подошел к окну: сейчас провожали офицера.
На похоронных дрогах, которые тянули тощие грязные клячи, покосившись, стоял большой черный гроб, на крышке, как прибитое, лежало офицерское кепи. Следом уныло шагали, опустив головы, четыре офицера; солдат, вероятно ординарец покойного, нес крест, а шагах в десяти впереди в лохмотьях, опанках и крестьянских штанах маршировал трубач, со свистом и писком исторгавший из своего инструмента какие-то звуки, очевидно, похоронный марш.
Став по стойке «смирно», до боли стиснув челюсти, воевода Мишич тоже прощался с убитым. У парня хоть будет известна могила. А это немало, подумал он.
Вошел Драгутин с охапкой дров, бросил их к печи; Мишич вынужден был повернуться:
— Что ты хочешь сказать мне, Драгутин? На побывку пора?
— Не приспело еще время для домашних и своих собственных забот, господин воевода. Я вот от самого Гукоша думаю: ну, выгнали мы швабов. Людям, что уцелели, будет как было, может, даже с еще горшей мукой и бедой. Потому что осиротели мы начисто. Власть будет властвовать как прежде и налоги собирать. Чиновнику жить надо, и держава в долгах, а беднеть не должна. Торговцы станут обдирать мужика почище, чем прежде. Офицерам полагаются чины и ордена, как водится. Солдатам дадут отпуска, покороче или подольше, это зависит от Франца Иосифа и воеводы Путника. Поковыряют они землю кое-как, заборы да овины подлатают, поговорят с бабами и стариками. Поиграют с детишками — и обратно. А этот тяжкий бой сербский, как есть говорю, волы вытянули, господин воевода. Без волов и скотины, которые по такой беде, в такой грязи и топи хлеб волокли, патроны, снаряды и прочее для войны нужное, мы ничего бы со швабами не сумели сделать. Ей-богу, ничего. И я вас прошу, если можно, когда будете приказ по армии писать с благодарностью, помяните сербских волов. Сербских волов. Сербский скот, господин воевода. Бога ради. И справедливости ради. Я видел много бездушных людей, а не встречал вола, у которого души бы не оказалось.
— Прав ты, Драгутин, прав. А в том году, когда вы пшеницу на рождество посеяли, какой был урожай?
— Не помнится, чтобы лучше было на Мачве.
— Принеси яблок, Драгутин.
На следующий день, шестнадцатого декабря вечером, не здороваясь, с улыбкой во весь рот, вошел начальник штаба Хаджич.
— Две депеши Верховного командования! И не скажешь, какая радостнее!
— Прочтите в порядке поступления! — ответил Мишич, зажигая сигарету.
— «Взятием Белграда, — с пафосом декламировал Хаджич, — успешно завершен великий и одновременно величественный этап наших боевых операций против Австро-Венгрии. Враг разбит, сокрушен, повержен и полностью изгнан с нашей территории. Сейчас необходимо как можно лучше разместить войска, дать им отдохнуть, накормить, удовлетворить их материальные потребности и подготовить к дальнейшим действиям. Приказываю…»
— А что приказывает Путник во второй телеграмме? — Мишич прервал его, не сумев, однако, согнать радость с его лица. — Скажите мне главное из второй телеграммы.
— Вас просят быстрейшим средством, которым располагаете, незамедлительно выехать в Белград, чтобы вместе с Его величеством королем Петром во главе войск торжественно вступить в освобожденную столицу. Победителем! Подпись: Верховный командующий престолонаследник Александр!
Воевода Мишич опустил взгляд на стол, несколько мгновений подумал и решительно произнес:
— В первом случае поступайте, как сказано в телеграмме. А на вторую ответьте от моего имени: командующий Первой армией благодарит за честь и выраженное ему признание. Он считает, что честь торжественного вступления в Белград вместе с королем может принадлежать командиру, штаб которого расположен ближе к Белграду. — Помолчав, добавил: — Напишите им, что здоровье мне не позволяет.
Хаджич ошеломленно смотрел на него.
— Если вы позволите, господин воевода, я бы…
— Можете высказать свои замечания только в связи с первым приказом Путника.
— Вы не забыли, председатель общины сегодня устраивает торжественный банкет в вашу честь? Пора идти.
— На этом банкете меня будете представлять вы. И возьмите с собой побольше офицеров штаба.
Хаджич молча, не простившись, вышел.
Воевода Мишич откинулся на спинку стула, довольный, что остался в одиночестве, и отдался думам, преследовавшим его от Мионицы. Когда маленький победит большого, когда более слабый нанесет поражение более сильному, можно ли надеяться на лучшее завтра? Нет. Слабый жестоко наказывается за нарушение законов этого мира. Смеет ли надеяться на мир Сербия, нанеся поражение Австро-Венгерской империи? Ее ждет возмездие. Неминуемое возмездие.
Перед зданием штаба трещали винтовочные и револьверные выстрелы: офицеры и солдаты радовались победе.
Он закрыл глаза, чтобы не дать воли слезам, и погрузился в море неутолимой печали.
Стрельба и крики радости удалялись, охватывая весь город. И у него вновь вспыхнуло желание поехать в Струганик, посидеть в родном доме у очага, помешивая угли и слушая огонь, печь в золе картофель и щелкать орехи. Так он отметит тишину, на короткое время воцарившуюся в Сербии.
В дверь нерешительно постучали. Должно быть, кто-то из младших офицеров. Нужно впустить.
Вошел капитан второго класса Зария Симич — профессор Зария, столь серьезным он его не видел никогда прежде.
— Разрешите, господин воевода, если вы не очень заняты.
— Садитесь, профессор. Рассказывайте. — Он угостил его сигаретой и сам зажег ее.
— Мы теперь стали великим народом. Великим европейским народом. Это эпохальное событие, господин воевода.
Мишич морщился, словно его царапали по лицу: неужели кто-то сейчас может произносить такие слова? Однако непривычная задумчивость гостя помешала ему прервать его.
— После побед над Турцией и Болгарией, а ныне и над Австро-Венгрией мы, сербы, в историческом смысле стали подлинно народом. У нас есть и великие поражения, и великие победы. Мы завоевали право иметь собственное достоинство. И заблуждения. Да. В нашей истории, господин воевода, есть все, чем богата история великих народов. Важные истины и глубокие тайны. Великие личности, сильные люди. Созданы условия для возникновения большой литературы, искусства, философии. Понимаете, господин воевода, если у народа нет великой книги о себе, значит, ему нечего помнить. Вы не согласны со мной?
— С вашей точки зрения, дела, может быть, обстоят именно так. Однако я считаю, что на войне нетрудно выиграть бой. Кто готов к смерти, может в войне победить любого. Гораздо труднее войной добиться мира и справедливости. Спокойствия в мире, профессор.