нас с тобой было слишком много секса, – ответила Морин Яп, снимая халат с Джека.
Разумеется, в реальности Морин произнесла что-то совсем нечленораздельное, но он сразу понял, о чем речь.
Она оказалась крошечная, бедра как у тринадцатилетней, кожа на груди прозрачная, как у ребенка, немного в синеву, словно из-за вен (которые, впрочем, не просвечивали). Джек мог обхватить ее бедра большим и указательным пальцем.
– Ого, моя бедренная кость короче твоей плечевой, – проговорила Морин так неразборчиво, что Джек сам не понял, как сумел разобрать эти слова.
Без четверти десять Морин позвонили муж и сын из Ванкувера, там было без четверти семь, отец поднимал мальчика в школу. Морин накрыла левое ухо Джека ладонью и прижала правое к своему животу. Какой плоский! Джек все равно хорошо расслышал, как нежно она говорит с мужем, тоже врачом, и сыном – не дословно, но тон ни с чем не перепутаешь. Морин плакала, Джек ощутил, как сжались мускулы у нее на животе.
Мужу с сыном Морин объяснила, что плачет по Эмме, – такое проникновенное отпевание было, она никак не может успокоиться. Снова прозвучало имя неведомого Эда Гувера, который почему-то «полыхает кучером». Подумав, Джек расшифровал и это – «Вылетаю вечером в Ванкувер».
Когда разговор закончился, Джек сказал Морин, что от «Времен года» всего два шага до пещеры летучих мышей в Королевском музее Онтарио; она сразу же изобразила Джеку мышь-фруктоеда и мышь-вампира. Разумеется, после этого они воспроизвели «сагу о раздавленном ребенке», все три варианта.
– Знаешь, «слишком много секса» – это не про тебя, тебя всегда мало, – сказала Джеку Морин, когда тот надолго застрял в туалете.
Он расслышал, как обычно, что-то совершенно другое.
– У моей мамы рак, – крикнул Джек из туалета, не слишком громко (он не закрыл дверь), – говорят, она умирает!
– Жду тебя в постели, возвращайся, – вдруг совершенно отчетливо произнесла Морин.
Как только заговорили о медицине, дикция доктора Яп немедленно стала четкой и разборчивой.
– Что происходит у мамы в мозгу? – интересовался Джек.
Морин, наверное, сочла это детским вопросом – она обняла его и прижала голову к своей груди, да и заговорила с ним как с маленьким:
– Думаю, ей будет куда легче, чем тебе, Джек, все зависит от того, где расположена опухоль. Мне нужно поглядеть на МРТ, тогда я смогу сказать.
– Спасибо, – сказал Джек и заметил, что по лицу у него текут слезы.
– Если опухоль находится в зрительной зоне мозга, она ослепнет. Если в речевой зоне – ну, ты сам понимаешь. Если опухоль пережимает кровеносный сосуд, то в итоге тот лопнет и она умрет от кровоизлияния в мозг, не успев ничего почувствовать. Возможно, опухоль давит на мозг целиком, и тогда мама, как бы это сказать, уснет.
– Что-то вроде комы?
– Именно так. В таком состоянии умирают тихо и незаметно, скажем, вдруг перестают дышать. Но до этого момента могут происходить изменения в сознании – мама может думать, что она – не она, а кто-то другой, у нее могут быть галлюцинации, например, она будет говорить, что в комнате пахнет чем-то странным, и так далее. Вообще-то, произойти может все, что угодно. Она, скорее всего, действительно умрет очень быстро и безболезненно, но перед самым концом может и не знать, кто она такая. Хуже другое – ты сам перестанешь ее узнавать, Джек, ты сам не будешь понимать, кто она такая.
На самом деле хуже всего то, что Джек никогда не понимал, кто такая его мама; он так и сказал Морин. Та описывала ему, как мама будет умирать, – но дело в том, что жила она точно так же.
– Ты не обидишься, если я буду звать тебя «доктор Яп»? – спросил Джек у Морин на прощание.
– Пожалуйста, но только не по телефону, – ответила Морин.
Оба знали, что Джек не будет ей звонить. Отсылая ей МРТ, Джек уже и сам знал, где находится опухоль, точнее, «очаговое поражение». Алиса тоже это знала, и слова Морин лишь подтвердили диагноз и прогноз. Опухоль сидела в лимбической системе, то есть в центре контроля за эмоциями.
– Нет, я сейчас положительно обосрусь от счастья! – воскликнула Лесли Оустлер, узнав ответ Морин. – Алиса, готова спорить, просто обхохочется, а как же иначе – сначала она лопается со смеху, а в следующую секунду рыдает до беспамятства. У нее теперь просто будет предлог менять настроение по желанию, а ссылаться на болезнь: то она нам рассказывает пошлые анекдоты, то вдруг замыкается в депрессии.
Джек сказал, что, с его точки зрения, мама всегда вела себя именно так и злокачественная опухоль в эмоциональном центре мозга ровным счетом ничего в ней не изменила.
– У нее это давно, судя по всему, – предупредила Джека Морин, – а раз так, то мама давно смирилась с мыслью, что умрет. Только вообрази: она, вероятно, думала об этом ночи напролет в течение многих лет. Мы знаем, что в какой-то момент она решила ничего тебе не говорить, – одно это доказывает, что она много думала о смерти. У нее было достаточно времени, чтобы взять себя в руки и набраться сил молчать. Так что о ней беспокоиться не нужно – это миссис Оустлер не может смириться с ее уходом. И ты тоже – у тебя не будет времени, чтобы психологически подготовиться к этому, так немного ей осталось.
– Но ей же всего пятьдесят один год! – зарыдал Джек на ее груди, упругой и крепкой, как у тринадцатилетней.
– Рак любит молодых, Джек, – сказала Морин. – А в старости даже эта чудовищная болезнь протекает медленно-медленно.
Алисин рак наступал семимильными шагами и унес ее в мгновение ока, как и полагается недугу, затратившему на подготовку решительной атаки двадцать лет. А в тот день, попрощавшись с «доктором Яп», Джек заставил себя доехать до Квин-стрит и еще разок войти в тату-мир Дочурки Алисы. Там у них состоялся небольшой разговор – лучше сказать, небольшой спарринг.
– Ты до сих пор
