стену, Серпетис. А если пришел прятаться, то подавай друсы солдатам, а после боя выйдешь в поле, чтобы их собрать.
Он говорит так, как говорит со своим подчиненным командир войска. И я вижу это в его глазах — непонимание моего поистине мальчишеского безрассудства, безразличие — жив я или уже умер, ему все равно — и укор. Я пришел на войну — но пришел не за тем, чтобы сражаться. Я пришел прятаться за спинами людей, прикрываясь видимостью оружия.
— Не путайся под ногами, если ты воин. Помогай, — и сугрис кивает в сторону целительниц. — Хотя бы им помогай, если не можешь другим.
Я словно забыл все слова, лицо горит, как от удара. Я перехватываю у лекарок нового раненого, помогаю им дотащить его до повозки. Снова спрашиваю их про Цилиолиса, и на этот раз одна, самая старшая, в промокших до колен штанах-сокрис, говорит мне, что он где-то у стены.
— Ищи, син-фиоарна, найдешь, — и она отстраняет меня, чтобы я дал дорогу, так властно, что мне остается только подчиниться.
Я отступаю в сторону, позволяя повозке проехать по колее, и неожиданная мысль пронзает меня, заставив оглядеться вокруг в поисках того сугриса, что только что отчитал меня, в поисках воинов, которые везли меня сюда, в поисках напуганных лекарок, которым я помогал дотащить раненого до повозки в первый раз.
Никто из них не спросил об Инетис, хотя многие узнали во мне наследника. Никто не ждет, пока магический щит опустится на Асморанту и спасет ее от врага.
Они только что потеряли магию — многие из них, ведь защищать Шин пришли и маги, изгнанные по запрету в вековечный лес. Они не умеют смотреть в лицо врагу, зная о том, что защитить их сможет только верный бросок друса да сильный удар меча — и все же они смотрят.
Если бы Унна была здесь, она бы сильно удивилась.
Я остаюсь среди воинов до самого конца первой атаки, которая завершается уже ближе к полудню. Побережники отступают за ров, оставив раненых и умирающих на милость Асморанты. Я вижу перекинутые через ров толстые грубо обтесанные и обвязанные веревками бревна и понимаю еще одно — то, что должны были понять и те, кто увидел их раньше меня.
Кто-то разведал про укрепления и ров. Кто-то сумел подобраться во тьме безлунной ночи и разглядел и колья, и стену. Побережники пришли сюда готовыми.
Я делю с воинами трапезу, пока дозорные со стены чутко оглядывают вражеский лагерь, расположившийся в двухстах шагах от нас. Побережники не ушли далеко, а это значит, что после передышки они снова решат хлынуть к стенам волной. Так что мы быстро и говорим мало, и косые взгляды скользят по мне и моей бессильно висящей руке, но не задерживаются, убегая к югу.
Я послушался совета сугриса и до конца боя подавал друсы и помогал девушкам из лекарских палаток укладывать на повозки раненых. Кто-то узнавал меня, кто-то нет, но от помощи не отказывались. Да я и сам был рад помочь.
Теперь же, поев, я отправляюсь за стену, к самому краю рва и дальше, с большой кожаной сумкой, которая волочится за мной по снегу, оставляя неровный странный след.
Я собираю друсы и мечи, и сую их в сумку, чтобы вернуть за стену. Над головой светит яркое солнце, и я вижу его отблески на мечах побережников совсем недалеко от меня, но они не пытаются помешать мне. Стонущие раненые хватаются за мои ноги, и мне с трудом удается отцепить их от себя. Лекарки следуют по полю за мной. Они помогают тем, кто может встать, поднимают на своих хрупких плечах тех, кто не в силах подняться. Они не оглядываются вокруг, а глядят только себе под ноги, отыскивая — и находя крохотные огоньки жизни в телах, которые кажутся застывшими навсегда.
Сумка тяжела для одной руки, и я возвращаюсь за стену и вываливаю в кучу друсы, заготовленные для следующей атаки.
— Ты видела? — спрашивает одна из целительниц у другой, перевязывая рослого воина с длинной раной от меча на груди. — В той яме сплошь женщины. Они пустили женщин первыми, чтобы те проложили им путь.
Их глаза отражают страх, но движения все так же точны и ловки. Целительницы помогают воину улечься на повозку и отправляют его в палатку. Я еще два раза выхожу с мешком за друсами, а потом больная рука начинает ныть, и мне приходится сделать передышку — тем более что, неудачно ткнув древком друса в плечо, я, кажется, сорвал с раны тоненькую корочку новой плоти.
— Ты ранен, воин? — спрашивает одна из целительниц, видя, что я держусь за плечо.
Она помогает мне стянуть рукав корса, и я вижу, что рукав рубуши пропитала кровь. Ее немного, но рана болит так сильно, что я едва могу думать.
— Я зайду к целителям, — говорю я. — Заодно помогу.
Я киваю в сторону лежащего на телеге тяжелораненого воина. Одна из целительниц уселась рядом с ним и зажимает руками дыру в его животе. Она с видимым облегчением на лице уступает мне место и показывает, куда надо давить.
— Порвалась большая жила, — говорит она. — Если не прижимать, он выпустит всю кровь на снегу еще на пути к палатке.
Я вдавливаю кулак в живот воина. Он молчит — давно лишился сознания. Еще совсем молодой, младше меня, мозолистые руки сжимаются в кулаки, когда повозку потряхивает на неровной колее. Мы подъезжаем к палатке, когда небо заслоняет большая снежная туча. Сразу становится темнее и холоднее, и я почти рад тому, что скоро оказываюсь под крышей, освещенный пламенем ярко горящего очага.
В палатке пахнет травами и человеческим потом, и не без труда нахожу
