а потом еще целый черьский круг не мог поднять ничего тяжелее чаши с вином.
— Цилиолис здесь, и он чувствует твою боль, — говорю я, вспоминая, что Инетис спросила о нем. — Его выгибает и скручивает, как и тебя. Думаю, что и Унну тоже. Верни ее сюда, Инетис. Я тебя прошу, я прошу вас обоих.
— Я не виновата, я бы не хотела, чтобы было так, — говорит она, устремив на меня взгляд своих слегка навыкате глаз. — Я бы с радостью вернула ее, но я уже не могу.
— Боль начался сразу после того, как дали против яда, — говорит Л’Афалия. — Она открыл глаза и — буф! — Унна нет, а у нее схватка.
Я устало опускаюсь на куж возле кровати и слушаю, прикрыв глаза, как кричит Инетис. Когда боль проходит, я снова смотрю на нее и замечаю и тяжелое дыхание, и слипшиеся от пота волосы. Прошло не так много времени, и роды могут длиться еще долго… Но Инетис словно слышит мои мысли и опровергает их.
— Схватки уже частые, — говорит она. — Серпетис… тебе надо выйти отсюда, когда начнутся роды… я думаю, что это будет скоро. С Кмерланом не было так быстро, а тут… я не успеваю досчитать до сотни, как снова становится больно. Иногда мне кажется, что боль не кончится никогда…
— Часто боль, ребенка скоро родится, син-фира, — говорит Л’Афалия. Переводит взгляд на меня. — Здесь помогут ей. Здесь есть, кто помогут.
Да, Инетис повезло рождать в доме, полном целителей. Я поднимаюсь с кужа, но не могу заставить себя просто уйти. Уйти — и ждать, пока все кончится, надеясь, что Унна вернется сама собой.
— Ты хотя бы можешь мне сказать, куда ты ее отправила?
Инетис качает головой, глаза ее мутны от боли. Я сквозь зубы, но громко и грязно ругаюсь и выхожу прочь, оставив их с открытыми от моей грубости ртами.
Где Унна? Где она и что с ней происходит сейчас? Она могла оказаться в деревне или городе, но будет ли от этого толк, если в этой деревне или в этом городе не говорят на нашем языке?
Я хожу по коридору туда-сюда, как пойманный в клетку преступник. Целительницы смотрят на меня, и я возвращаю эти взгляды, и выражение моего лица, должно быть, говорит им, что лучше держаться подальше и не приставать с расспросами.
Мне кажется, прошел уже целый день, хотя на самом деле он еще только начал клониться к закату.
Что творится у стены? Была ли новая атака, отбита ли она?
Я снова возвращаюсь в кухню, где уже собрались раненые и целители. Видимо, только сейчас для них пришло время обеденной трапезы, но мне не хочется ловить на себе заинтересованные взгляды и слушать разговоры, и ждать вместе с теми, кто ждет.
Я выхожу из дома и подставляю лицо холодному ветру.
Небо хмурится, но все никак не разразится тучами, словно ждет, когда начнется бой, и воины побегут вперед, грозя друг другу смертью.
Теперь я могу остаться здесь с полным правом. Я успел пролить свою и чужую кровь, а Инетис нужна помощь человека, который точно знает, что происходит… И я не могу перестать думать о том, где сейчас Унна. Я хожу вокруг дома, пока туча все-таки не прорывается, и с неба не начинают лететь крупные хлопья. Они похожи на белых птиц, но среди них я замечаю и серых — или это мне уже кажется из-за того, что я слишком пристально вглядываюсь в снегопад.
Я возвращаюсь в кухню, где теперь пусто, наливаю себе вина и сажусь за стол один.
Инетис кричит.
Кричит и кричит и кричит — так долго и так часто, что я почти успеваю привыкнуть к ее крикам. Прибывшие раненые приносят новые вести — побережники снова пошли в атаку и были отбиты, и с наступлением темноты разбили лагерь у южной стороны укреплений. Видимо, бой окончен до утра — в таком снегопаде невозможно разглядеть не то что врага или друга, а даже кончик собственного меча.
Инетис кричит, метель бесшумно сыплет за стенами дома, и я ухожу по приглашению одной из целительниц в дальнюю сонную, где для меня застелили постель. Я пробираюсь меж лежащих на полу воинов и падаю почти без чувств.
Я так устал.
Во сне я вижу Унну, она лежит на заснеженном поле и смотрит на меня застывшими глазами, которые говорят, спрашивают, укоряют: «Я пришла за тобой, я спасла тебя. О Серпетис, а где же ты, когда мне нужно спасение?»
Из тревожного, полного снега и голосов сна я пробуждаюсь тяжело. Я не сразу понимаю, что кто-то трясет меня за плечо, и не сразу узнаю лицо той девушки, что вчера указала мне на кровать.
— Правительница хочет видеть тебя, син-фиоарна.
Она бы не стала звать меня, если бы все было хорошо.
Я одеваюсь, на ходу накидываю на плечи корс, хотя в сонной очень тепло, пробираюсь между спящими воинами и выхожу в коридор.
— Что с Цилиолисом? — спрашиваю я, еще толком не проснувшись, и целительница качает головой.
— Он бредит. Зовет Глею, Инетис. Мы дали ему снадобье, чтобы он не помнил себя. Его боль сильна, ее может выдержать только женщина. Мужчину она может свести с ума.
Я киваю ей и благодарю и прошу накрыть для меня вечернюю трапезу. Но мой голод пропадает, когда я открываю дверь и вижу Инетис.
Чувствую запах ее тела.
Слышу ее дыхание.
