же миски, черпая еду ложками. Кончив есть, хозяйка от щедрого сердца предложила оставшиеся объедки нам. Как мы ни были голодны, но от такого угощения вежливо отказались, сказав, что только что поужинали.
Если наше питание не выдерживало никакой критики, то с ночлегом было еще хуже. Мы неизменно спали в конюшнях и коровниках вместе со скотом. Специально для нас одну корову выводили из стойла, освободившееся место немного вычищали, давали горсть полусвежей соломы, и наше отдельное купе в спальном вагоне было готово. Спали в верхней одежде, не снимая шуб, во-первых, потому, что ночи в горах были очень холодные, а во-вторых — в непосредственной близости красных раздеваться было опасно. Вставали с петухами, в четыре-пять часов утра, когда коров выгоняли на пастбище, и они поднимали такой ужасный рев и мычание, что спать было немыслимо.
Нормального купанья или бани мы не имели за все время похода. Только когда наступал хороший солнечный день, мы сворачивали с дороги в лес, останавливались у какого-либо горного ручейка, завешивались одеялами и платками и по очереди мылись, обливаясь как лед холодной, ключевой водой, служившей для нас всем: ванной, штранд[1542] и купаньем.
Несмотря на все эти лишения, голод, холод, утомление, вечный страх за нашу жизнь и полную неуверенность в будущем, наше самочувствие и настроение были прекрасными. Уже одно то обстоятельство, что мы благополучно вырвались из кровавых лап Сталина, давало нам полное удовлетворение, поднимало наш дух и вселяло в нас силу, веру и надежду на лучшую жизнь, покой и счастье. Хотя мы спали в коровниках и конюшнях, но зато нравственно были спокойны. Мы знали, что в ворота коровника не постучится НКВД и никто не придет нас арестовывать. Мы чувствовали, что были свободны, и этой свободой наслаждались.
На нашем пути от Целлензее до селения Шлиттерс были еще некоторые приключения, но они не были сопряжены с угрозой смерти и оканчивались лишь страхом и беспокойством. И только в период нашего пребывания в селении Шлиттерс равновесие нашего духа было снова нарушено. Тень Советов нас преследовала… Частые регистрации и контрольная советская комиссия опять вторглись в нашу жизнь, лишив ее надлежащего покоя. Мы лично видели, как в Куфштейне энкаведисты выуживали намеченные жертвы, и регистрации, на которых они выявляли своих врагов, вселяли в наши души страх попасться в советские руки. И только в июле месяце, когда мы переехали австро-швейцарскую границу и очутились в Женеве, нам стало дышаться легко и привольно.
В Парагвае, куда нас забросила судьба на некоторое время, мы еще раз столкнулись с коммунистическими выступлениями, но они были слабы и немедленно и легко подавлялись парагвайским правительством.
В Буэнос-Айресе также чувствовалась подпольная коммунистическая работа. Среднему обывателю жить в столице Аргентины стало не под силу. С уходом президента Перрона[1543] страна, не переставая, бьется в конвульсиях. Президенты сменяются один за другим, как часовые на постах, сменяющиеся через каждые два часа. Наполнит такой президент свои карманы долларами, покатается с семьей по Европе и даже по Азии и на покой. Приходит новый и проделывает то же самое. Некоторые из них думают, что популярности можно достигнуть, потворствуя коммунистам, — при таком правителе коммунисты свою подрывную деятельность усиливают.
Рабочие сделались нахальными и разнузданными и стали предъявлять своим хозяевам невыполнимые требования, фабрики постепенно закрываются или переходят в руки рабочих.
Аргентина с неудержимой быстротой идет по наклонной плоскости в объятия коммунистов! С уходом Перрона буквально каждый день стали взрываться в городе бомбы то здесь, то там. Забастовки устраиваются чуть ли не каждый месяц. Работа почты хромает на обе ноги, и известны случаи, когда почтальоны, получив письма для разноски, их сжигали. В каком-то поезде было убито несколько пассажиров выстрелами из ружья через окно проходящего мимо другого поезда. Кожа в пассажирских вагонах вся изрезана и большие куски ее украдены. Многие памятники взорваны и разрушены. Женщинам и подросткам стало опасно выходить на улицу после восьми-девяти часов вечера, их насилуют и убивают, как это случилось с шестнадцатилетней студенткой П. Жизнь страшно вздорожала. Мясо продается по двести — двести пятьдесят пезо за килограмм. Грабежи и воровство достигли своего апогея.
Иностранные консульства осаждаются желающими уехать из страны. Каждый день покидают Аргентину сотни беженцев, особенно евреи, которые бегут как крысы с тонущего корабля.
Все это привело к тому, что и мы, после четырнадцатилетнего пребывания в Аргентине, решили ее покинуть. С некоторыми усилиями, нам удалось уехать в другую страну и расстаться с Аргентиной навсегда.
Хотя мне исполнилось восемьдесят пять лет, но я не унываю, бодр, здоров и с большим желанием и энергией принялся за созидание новой жизни.
В заключение, я не могу умолчать о курьезном инциденте, который лучше назвать анекдотом или фарсом, произошедшем со мной на новом месте.
Однажды в чудную весеннюю погоду, рано утром я захотел пройтись, понаблюдать картину начинающегося солнечного дня. Я вспомнил, как Пушкин описывал такое утро в С[анкт]-Петербурге:
Встает купец, встает разносчик,
На биржу тянется извозчик.
Чухонка с молоком спешит…
Вот и я в хорошем настроении вышел на улицу и пошел в парк.
Правда, утро этого большого города не было похоже на петербургское, описанное Пушкиным: разносчиков здесь нет, а торговля сосредоточена в больших кооперативах («супермаркетах»); извозчиков тоже не существует, ибо все рабочие едут на работу в собственных автомобилях; молоко по домам развозят в автоледниках и оставляют его у парадных дверей, не опасаясь кражи, так что чухонки-молочницы тоже не нужны. Но утренняя картина и здесь красива: бодрые старушки спешат в «маркет» получить свежий, хороший белый хлеб, продающийся на следующий день выпечки за полцены; почтальоны спешно разносят почту, целая вереница автомобилей тянется в противоположных направлениях по обе стороны улицы; дети — маленькие и побольше — собираются группами и затем их отвозят на специальных школьных автомобилях в школы; хозяйки поливают у своих красивых домиков чудесные цветы.
Утро дышит прелестью. Воздух чист и свеж, цветет сирень, будя минувшие мечты. Прелестные птицы щебечут, порхая с ветки на ветку.
Я прохаживался по улице и дышал полной грудью. Из какой-то виллы вышел хорошо одетый, средних лет человек и спросил меня, что я здесь делаю. Я ответил, что гуляю. Он посмотрел на меня неприязненно и еще о чем-то спросил, но о чем, я не понял, так как хотя и говорю на пяти языках, но этот, шестой — только изучаю. Я сказал, что я иностранец и его не понимаю.
— Ах, так! —
