нас никто не спрашивал. Это нас ободрило, мы решили остаться, затопили печку, хорошо поужинали и беззаботно улеглись спать. В девять часов утра в дверь постучали. У меня забилось сердце: «Кто бы это мог быть, — думал я, — только бы не полиция…» Со страхом я открыл дверь и остолбенел: передо мною стоял полицейский, да еще не один.
— Почему вы уехали без разрешения? Советская комиссия вас обязательно хочет видеть и теперь специально для вас должна приезжать вновь, — сказал полицейский. — Завтра в девять утра мы поедем в Швац, я вас буду сопровождать…
Я был в ужасе, ходил, как маниак, не знал, на что решиться. В конце концов, мы отважились поехать: от судьбы не уйдешь!
В Шваце советский полковник спросил меня:
— Что же вы, гражданин, не хотите с нами разговаривать?
Я извинился, сказал, что внезапно заболел и вынужден был уехать.
— Ну, хорошо. Садитесь и рассказывайте подробно, кем вы были в царской России и чем занимались?
— Я был маленьким человеком, — ответил я, — всего только провинциальным музыкантом, жил в Варшаве и перед войной играл в небольшом ресторане «Камин». Там я, не успев выехать, был захвачен немцами.
Мое вранье, видимо, удовлетворило комиссию, нас отпустили. Будто гора свалилась с плеч, — такое радостное чувство было у нас. Я и Таня вернулись в деревню. Через два дня меня снова вызвали в Швац. Советский полковник спросил меня, на чем я играю. Я ответил, что я — пианист и играю на рояле. Полковник предложил мне вернуться в Россию:
— Музыканты нам тоже нужны, — сказал он.
Чтобы ввести его в заблуждение и не выдать себя, я сделал вид, что с удовольствием принимаю его предложение, что хотел бы вернуться в Россию, что это моя мечта.
— Если вы можете мне в этом помочь, я был бы вам очень благодарен.
— Отлично! Приходите ко мне в канцелярию в Инсбрук, я сделаю для вас все, что возможно.
Конечно, в Инсбрук я к нему не поехал. Получив визу в Парагвай, я и Таня немедленно исчезли из Австрии. Наши страдания и мучения как будто кончились. А мы ведь страдали не только морально, но и материально. И на этот раз, во время истории с регистрацией, наши милые соседи по квартире — женщина с двумя взрослыми дочерьми — хорошо нас обчистили: они украли много вещей, а главное — продовольствие.
Вскоре после этого случая последовало новое приключение, изрядно нас напугавшее.
Наш барак стоял на низком месте, на берегу ручья. С одной стороны к бараку прилегал огород, а с другой — большая проселочная дорога. Проснувшись однажды ночью, я услышал плеск воды и, открыв дверь, увидел вместо дороги бурную реку, а вместо поля — широкое озеро. Дверь, ведущая в барак, имела три ступени, к утру две ступени были уже полностью залиты водой. Большие беспрерывные дожди последних дней образовали бурные потоки, которые, падая с гор, влились в главный глубокий ручей, запруженный по дну камнями, грязью и разного рода мусором, благодаря чему образовались заторы и ручей, выйдя из берегов, хлынул на поля и пашни, заливая их водой. В ста пятидесяти — двухстах метрах далее, параллельно ручью, протекала большая, глубокая река Циллер, на которой, ввиду частых разливов, была устроена гать. К двенадцати часам дня в некоторых местах через гать стала просачиваться вода, заливая весь левый, низменный берег реки, вследствие чего опасность нашему бараку начала угрожать с двух сторон. Уже и третья ступенька исчезла, вода окружила барак с четырех сторон и стала просачиваться в комнату, а снаружи она была настолько глубока, что по ней плыли тяжелые бревна, поваленные бурей большие деревья и многое другое.
Дождь продолжал заливать все и вся. Мужское население деревни высыпало на поле с баграми и шестами и принялось прочищать русло реки, но вода продолжала прибывать. Все усилия и внимание рабочих было устремлено на реку Циллер, но, несмотря на это, ночью вода снесла большой мост, и сообщение с правым берегом реки было прервано.
Выйти из барака, окруженного бурлящей водой, было невозможно, поэтому наши вещи мы перенесли на крышу, а сами расположились на чердаке. К утру вода прибывать перестала, а к вечеру стала убывать.
Груды камней и песку наводнили пашни. Урожай был уничтожен; убытки — колоссальные; свет погас. Погибло много мелкого скота: свиньи, куры, утки, гуси. Ходить по дороге и полю никто не мог, — ноги погружались в тину по колено, — и целую неделю мы были отрезаны от внешнего мира.
Итак, помимо несчастий, постигших нас в походе, нам суждено было пережить и стихийное бедствие — наводнение.
Наша жизнь в с[еле] Шлиттерс была тихой, спокойной и оставила по себе приятные воспоминания. Австрийские власти относились к нам сердечно, доброжелательно и всегда шли нам навстречу. Особенно симпатичным был бургомистр, предоставивший нам квартиру в отдельном бараке, имевшем три комнаты и кухню. Из бывшего лагеря Р.А.Д.[1526] мы получили хорошую мебель — шкафы, кровати, стулья. В бараке было электрическое освещение, я имел собственное радио. У нас было тепло, уютно, очень чисто, всюду стояли цветы. При квартире был большой сад и огород, все овощи у нас были свои, даже клубника. В Альпах, на высокой горе мы получили лесной участок и вместе с Таней собственноручно валили и рубили громадные деревья. Я колол дрова. Весь день мы проводили на воздухе: собирали в горах малину и голубику, варили варенье; осенью собирали грибы; в реке ловили форель. По двору у нас бродили свои куры, мы имели свинью.
Один раз в неделю из Инсбрука привозили киноустановку — ставили фильмы. Некоторые венские туристы брали у меня уроки русского языка. Наконец, одно книжное издательство в Инсбруке пригласило меня для участия в издании самоучителя французско-немецкого и русско-немецкого языков.
В с[еле] Шлиттерс мне удалось повидаться с сыном Юрием, который остался в Будапеште. Американцы вывезли его джаз-оркестр, как самый лучший, в Вену, а оттуда, закончив контракт, он приехал ко мне и пробыл у нас целый месяц.
Так жили мы в Шлиттерсе, и был он нам раем небесным. Это дивное время никогда не изгладится из моей памяти. Здесь набрались мы свежих сил для дальнейшей борьбы за существование.
Несмотря на то что в Австрии жилось нам очень хорошо, но мы хотели быть подальше от ненавистной советской власти, тем более что Советы чувствовали себя в стране как дома. Чтобы получить визу, я писал лично даже таким высоким лицам, как премьер Бельгии Спаак[1527], а в Америку —
