жадно выпил. Больше не могли достать. Тогда побежал работник искать козу. Нашли. Пробую. Но слаб очень. Умрет… думаю так. Я ему Dextropur давала — оживило его. Но нет больше, а в аптеках тоже не достать теперь. Какое страдание смотреть как он, учуя меня, наклонившуюся над ним, вдруг из последних силенок вскочит и примется тыкаться мордочкой мне под подбородок, вертит хвостишком (полуживой-то!), перебирает ножонками и пробует сосать. Он думает, что это «что-то теплое» — его матка. Ужасно я мучаюсь, на него глядя! Сейчас ничего не помогает. Кишочки больны чрезмерно снова. Мы по очереди встаем по ночам к нему, чтобы понемножку давать ему для питания, чтобы не ослаб окончательно. Какие изумрудные у него глазки, когда свет попадает, — смотрит жалостно-жалостно. И я
не могу помочь! Сейчас попоила его — выпил 50 [1 сл. нрзб.]. Все мокро под ним. Вынула, вычистила, вытерла его. Положила опять под электрическую грелку. М. б. глупо все это?! Но не могу видеть страданий. Я с детства люблю маленьких животных. Помню, как однажды у нас была клушка-самоседка с 16 цыплятами, а 4 яйца укатились. В одном был полуживой цыпленок. Я не могла выбросить его. Умолила бабушку дать его мне и держала его подмышкой. Несколько дней я это вынесла, но в субботу должна была идти в баню (всегда в субботу баню топили) и мама рассердилась, что я «убожусь», не бегаю, не играю, а только с рукой своей ношусь. Я попросила бабушку его спрятать в горнушку печки, пока моюсь. Пришла из бани и сразу за свое яичко. Цыпленок уже пищал и слышно было его трепыханье. Ночи я лежала на спине и, конечно, не спала как следует. За ужином я поссорилась с двоюродным братом, сидевшим рядом и толкавшим нарочно под руку, и тогда его отец встал и вывел меня из-за стола. Мама еще не сходила к столу, поэтому дядя счел себя вправе распорядиться за нее. Он вывел меня на двор и велел отдать ему яйцо. Я заплакала. Тогда он сказал, что я должна стыдиться такого ослушания, — мама запретила, а я все ношусь и еще скандалю за столом, «
всех заставляю с яйцом носиться», что у меня рука заболит и т. д. И вынул мое яичко, и забросил его на сарай, на крышу. Я только крикнула: «ай!» Будто оторвалось у меня что-то. Я стояла такой несчастной, что дядя понял, как непохоже это все было на «ослушание», — он как-то неловко поднял меня и на руках отнес домой — я была 9–10 лет. Это было первое лето после папы. И все объяснял, что птенчик все равно не выжил бы, что это была бы ему худшая мука. В ту ночь я составляла план, как я залезу на крышу сарая и найду яичко… или уже птенчика? Я не допускала мысли, что он убился. Тихонько пробралась вниз, но дверь была заперта. Рано утром я в рубашонке сбежала к работницам, прося посмотреть… там… на крыше. Не было там ни яичка, ни даже скорлупки. Должно быть, вороны стащили. Долго, долго тосковала я по яичку. И, недавно, разбирая последние письма бабушки уже за границу, читаю: «у нас нынче
клока с 12 цыплятами, помнится как Олечка их любила». Да, как чудесно все живое! И как ужасно, что столько живого… гибнет! И кого?! Людей! Я стараюсь уходить душой в мир животных, растений… но, смотри, сколько и там горя! Ну довольно! Я получила теперь все об «истории одной любви», как ты называешь, — я бы обозначила это иначе. Ты написал по крайней мере, что это «конец».
Я ничего, никакого комментария тебе не скажу, письменно не скажу. Мы достаточно занимались чужими «романами», терзая себя, и теперь я от всего такого хочу отойти. В письмах. Но я прочла очень внимательно и сделала интересные наблюдения и получила себе объяснения многому, чего не понимала (* Ты писал в одном письме (давно): «Эти созвучия имен — Паша, Даша… заметила? Очевидно, это не прошло мимо меня». Я скажу больше: твои неоднократные «любви» (в творчестве) к не ровне, или к не совсем ровне, и эта намечающаяся сцена Дари и Вагаева с «малиной», это все то же самое: твои неизжитые ожоги Дашиной «любви» — томления, ее. Ее?).
Объясни — что такое «однолюб»?!
Пришлешь автограф? Я должна отдать книги!
[На полях: ] Ну, всего, всего светлого пока! Был ли батюшка? Оля
Передал ты доктору мою благодарность за письмо?
153
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
20. II.42
Милый, родной мой Ванюша!
Не кори меня, что не так часто писала, и если не смогу и в будущем писать ежедневно. Ничего общего с какими-либо тебе неприятными причинами, это не имеет.
Если бы ты смог душу мою увидеть, то ты бы все, все понял! Стою перед трудной задачей — в письме дать тебе понять… Видишь ли, давно уж мучалась душой… о многом. Но за последнее время я буквально исстрадалась. Я чувствовала необходимость для духа моего, все пересмотреть во мне, как бы «расчистить». Я так страдала духом, что и физически заболела. Я не писала тебе — я надеялась скоро все превозмочь духовно и поправиться телесно. Мне вообще было трудно, при такой моей «сумятице», что-то давать другому, хотя бы в форме писем. И я писала бестолково, не так, как бы хотелось. Не выходило. Ты это мое состояние не ставь только в зависимость от нашей «истории» из-за моей «повести». Это все гораздо глубже, и рано, или поздно, но вскрылось бы! Я сама не видела ничего, не знала что мне делать. Но мое физическое состояние как бы дало «развязку». Я стала очень страдать физически: головокружение, слабость, апатия, тоска до схваток в сердце, до боли и даже нечто вроде обмороков, правда без полного бессознания, но все же состояние такое, что я теряла равновесие и должна была ложиться. Все это так встревожило и меня, и моих, что в этот вторник усадили меня на автобус и проводили в Haarlem к врачу, — одному из самых передовых здесь, а еще более мне нужный потому, что хорошо знает всю жизнь Бредиусов и мог бы мне во многом помочь. Он сделал анализ крови — оказалось все совершенно нормально (ниже приведу — можешь, если хочешь, показать Серову), обследовал меня и нашел, что: сердце органически здорово, но крайне нервно, легкие совершенно здоровы, печень — немного увеличена и чувствительна при давлении (это явление у
