— Думаю, да, — отвечал Петрус.
— Эта торговля кормила меня три или четыре года, и, кроме того, я завязал отношения с Южной Америкой. Когда вспыхнуло восстание, губительное для Испании и ее трухлявой и дряхлой нации, я поступил на службу к Боливару. Я угадал в нем великого человека.
— Так вы, значит, один из освободителей Венесуэлы и Новой Гранады, один из основателей Колумбии? — изумился Петрус.
— И горжусь этим, крестник! Но после уничтожения рабства я решил разбогатеть другим способом. Мне показалось, что в окрестностях Кито я видел участок, богатый золотыми самородками. Я тщательно изучил местность, напал на жилу и попросил концессию. Учитывая мои заслуги перед Республикой, мне предоставили упомянутую концессию. Через шесть лет я заработал скромную сумму в четыре миллиона и уступил эту разработку за сто тысяч пиастров — иначе говоря, она приносит мне по пятьсот тысяч ливров ежегодно. После этого я вернулся во Францию, где намерен недурно устроиться со своими четырьмя миллионами и жить на пятьсот тысяч ливров ренты. Ты одобряешь мой план, крестник?
— Еще бы!
— Детей у меня нет, родственников — тоже… даже троюродных или четвероюродных, которых я бы хоть раз в глаза видел. Жениться я не намерен; что же, по-твоему, мне делать с таким состоянием? А тебе оно принадлежит по праву…
— Капитан!
— Ну вот, опять ты за свое! Тебе оно принадлежит по праву, а ты с самого начала отказываешься от тридцати трех тысяч франков?
— Надеюсь, вы понимаете мои чувства, дорогой крестный.
— Нет, признаться, не понимаю, что́ тебе не нравится. Я холостяк, я сказочно богат, я твой второй отец и предлагаю тебе сущую безделицу, а ты отказываешься! Знаешь ли ты, мой мальчик, что не успели мы встретиться, а ты уже нанес мне смертельную обиду?
— Я не хотел вас обидеть, крестный.
— Хотел ты или нет, — прочувствованно сказал капитан, — ты глубоко меня огорчил! Ранил в самое сердце!
— Простите меня, дорогой крестный, — не на шутку встревожился Петрус. — Я совсем не ожидал от вас такого предложения и растерялся, когда услышал его, а потому не проявил должной признательности. Приношу вам свои извинения.
— Так ты принимаешь мое предложение?
— Этого я не сказал.
— Если ты откажешься, знаешь, что я сделаю?
— Нет.
— Сейчас узнаешь.
Петрус ждал, что будет дальше.
Капитан вынул из внутреннего кармана туго набитый бумажник и раскрыл его.
В бумажнике лежали банковские билеты.
— Я возьму отсюда тридцать три билета — а здесь их две сотни, — скомкаю их, отворю окно и вышвырну на улицу.
— Зачем? — спросил Петрус.
— Чтобы показать тебе, что я делаю с этими бумажками.
И капитан выхватил из бумажника дюжину билетов и скомкал их, словно это была папиросная бумага.
После этого он решительнейшим образом направился к окну.
Петрус его остановил.
— Не надо глупостей, давайте попробуем найти общий язык.
— Тридцать три тысячи или смерть! — пригрозил капитан.
— Не тридцать три, учитывая, что все деньги мне не нужны.
— Тридцать три тысячи франков или…
— Да выслушайте же, черт побери, или я стану ругаться как матрос. Я вам докажу, что я сын корсара, тысяча чертей и преисподняя!
— Младенец сказал «папа»! — вскричал Пьер Берто. — Господь велик! Послушаем твои предложения.
— Да, послушайте. Я испытываю смущение, потому что, как вы сами сказали, дорогой крестный, я наделал долгов.
— На то она и молодость!
— Однако мне не было бы так стыдно, если бы, делая эти безумные траты, я вместе с тем не бездельничал.
— Нельзя же все время работать!
— И я решил снова взяться за дело.
— А как же любовь?
Петрус покраснел.
— Любовь и работа могут идти рука об руку. Словом, я решил усердно потрудиться, как принято говорить.
— Хорошо, давай потрудимся. Но англичан, или, иначе говоря, кредиторов, надо чуть сбрызнуть, как говорят садовники, на то время пока мы извлечем прибыль из нашей кисти.
— Вот именно!
— Пожалуйста, — предложил капитан, протянув Петрусу свой бумажник. — Вот тебе для этого лейка, мальчик мой. Я тебе ничего не навязываю, бери сколько хочешь.
— Отлично! — сказал Петрус. — Вы становитесь благоразумным. Я вижу, мы сумеем договориться.
Петрус взял десять тысяч франков и вернул бумажник Пьеру Берто, следившему краем глаза за действиями художника.
— Десять тысяч франков! — хмыкнул капитан. — Да любой кошатник ссудил бы тебя этой суммой под шесть процентов… Кстати, почему ты мне не предлагаешь процентов?
— Дорогой крестный! Я боялся вас обидеть.
— Отнюдь нет! Я, напротив, хочу выговорить проценты.
— Пожалуйста.
— Я прибыл вчера в Париж с намерением купить дом и обставить его как можно лучше.
— Понимаю.
— Но прежде чем я найду подходящую скорлупку, пройдет не меньше недели.
— Это самое меньшее.
— На меблировку уйдет еще около недели.
— А то и две.
— Пусть будет две, не хочу с тобой спорить; итого — три недели.
— А то и больше.
— Не придирайся к мелочам, не то я заберу свое предложение назад.
— Какое предложение?
— Которое я собирался тебе сделать.
— А почему вы хотите его забрать?
— Потому что у тебя характер задиристый, а у меня упрямый: мы не уживемся.
— А вы хотели поселиться у меня? — спросил Петрус.
— Знаешь, я со вчерашнего дня живу в гостинице «Гавр» и уже сыт ею выше головы, — промолвил капитан. — Я собирался тебе сказать: «Петрус, дорогой мой крестник, милый мальчик, не найдется ли у тебя комнаты, каморки, мансарды, какого-нибудь закуточка, где я мог бы подвесить свою койку? Можешь сделать это для бедного капитана Берто Монтобана?»
— Как?! — вскричал Петрус, приходя в восторг от того, что может хоть чем-нибудь быть полезен человеку, с такой простотой предоставившему свой кошелек в его распоряжение.
— Разумеется, если это тебя стеснит хоть в малейшей степени… — продолжал капитан, — ты только скажи!
— Как, черт побери, вы могли такое подумать?
— Видишь ли, со мной можно не церемониться: отвечай откровенно, положа руку на сердце. Да или нет?
— Положа руку на сердце, откровенно говорю вам, дорогой крестный: ничто не может мне доставить большего удовольствия, чем ваше предложение. Только вот…
— Что?
— В те дни, когда у меня будет модель… когда у меня сеанс…
— Понял… понял… Свобода! Libertas![35]
— Теперь вы заговорили на арабском.
— Я говорю по-арабски?! Видно, сам того не зная, как господин Журден говорил прозой.
