— Ого! Как истинный крестный, то есть второй отец, вы ко мне небеспристрастны.
— Готов поспорить, — громко расхохотавшись, продолжал капитан чуть насмешливо, — что ты любишь их всех, или ты не сын своего отца. Кажется, у древних римлян был император, мечтавший, чтобы у всех людей была общая голова, дабы обезглавить все человечество одним ударом?
— Да, Калигула.
— А вот твой славный отец, в отличие от этого бандита, мечтавшего о конце света, хотел бы иметь сто ртов, чтобы целоваться разом с сотней женщин.
— Я не такой лакомка, как мой отец, — рассмеялся Петрус, — мне вполне хватает одного рта.
— Так мы влюблены?
— Увы! — признался Петрус.
— Браво! Я лишил бы тебя наследства, не будь ты влюблен… И нам, само собой разумеется, платят взаимностью?
— Да… Я любим и благодарю за то Небо!
— Все к лучшему… Она хороша?
— Как ангел!
— Ну что ж, мальчик мой, я, стало быть, явился как свежий улов к посту; я, дитя моря, говорю «как свежий улов к посту», а не «весьма кстати», как имеете обыкновение говорить вы, сухопутные люди. Что тебе мешает жениться? Деньги? Так я готов дать вдвое больше необходимого.
— Большое спасибо, крестный. Она замужем.
— Как?! Несчастный, ты влюблен в замужнюю даму? А как же мораль?
— Дорогой крестный! Обстоятельства сложились таким образом, что, хотя она и замужем, я могу ее любить и мораль при этом нимало не страдает.
— Ладно, как-нибудь расскажешь мне о своем романе. Нет? Ну, так и не будем об этом больше. Храни свою тайну, мой мальчик. Расскажешь, когда мы сойдемся ближе, и ты, может быть, не напрасно потеряешь время. Я человек находчивый. Мы, старые морские волки, изучаем на досуге все военные хитрости; я мог бы при случае оказать тебе помощь. А пока — молчание! «Лучше молчать всегда, чем открыть рот и ничего не сказать», как написано в «Подражании Иисусу Христу», книга первая, глава двадцатая.
После такой цитаты Петрус, вставший было из-за стола, едва не рухнул снова.
Решительно, крестный Пьер был кладезем премудрости, и если бы знаменитый Говорящий колодец в самом деле умел разговаривать, вряд ли он превзошел бы капитана Берто по прозвищу Монтобан.
Моряк мог поговорить обо всем, он, как Солитер, был знаком со всем на свете, разбирался в астрономии и гастрономии, живописи и медицине, философии и литературе. Знания его поражали энциклопедичностью, и было нетрудно догадаться, что знал он еще больше, чем показывал это.
Петрус провел рукой по лбу, чтобы отереть выступивший пот, а другой — по глазам, пытаясь, насколько возможно, понять происходящее.
— Ого! — воскликнул моряк, вынув из жилетного кармана огромный хронометр. — Уже десять часов: пора сниматься с якоря, мой мальчик.
Крестный с крестником взяли шляпы и вышли.
Счет составил почти сто семьдесят франков.
Капитан отдал двести франков, оставив тридцать лакею в качестве чаевых.
Карета Петруса стояла у входа.
Петрус пригласил капитана сесть вместе с ним, однако тот отказался: он послал лакея за фиакром, чтобы не лишать Петруса его экипажа.
Напрасно Петрус его уговаривал — капитан оказался непоколебим.
Подъехал фиакр.
— Увидимся вечером, мой мальчик, — сказал Пьер Берто, прыгая в доставленный лакеем экипаж, — только не торопись ради меня: если я не пожелаю тебе спокойной ночи нынче, пожелаю доброго утра завтра. Кучер, Шоссе д’Антен, гостиница «Гавр»!
— До вечера! — отозвался Петрус, махнув капитану рукой на прощание.
Он наклонился к уху своего кучера и приказал:
— Сами знаете куда.
И два экипажа разъехались в противоположные стороны: капитан — вверх по правому берегу Сены, Петрус — по Тюильрийскому мосту и дальше по левому берегу до бульвара Инвалидов.
Даже самый непроницательный читатель уже догадался, как мы надеемся, куда направлялся молодой человек.
Карета остановилась на углу бульвара и улицы Севр, проходящей, как всем известно, параллельно улице Плюме.
Там Петрус сам распахнул дверцу и легко спрыгнул на землю. Предоставив кучеру притворить за ним дверцу, он стал, как всегда, прохаживаться под окнами Регины.
Все ставни были заперты, за исключением двух окон в спальне.
Регина любила оставлять ставни отворенными, чтобы просыпаться с первыми солнечными лучами.
Двойные шторы были опущены, но лампа, подвешенная к розетке на потолке, освещала занавески таким образом, что молодой человек мог видеть силуэт молодой женщины, как видят на белом экране персонажей волшебного фонаря.
Регина медленно прохаживалась по комнате, склонив голову, обхватив правый локоть левой рукой и опираясь подбородком на правую руку.
Это была грациознейшая поза мечтательной задумчивости.
О чем же мечтала Регина?
О, догадаться нетрудно.
О своей любви к Петрусу и о любви Петруса к ней.
Да и о чем еще может грезить молодая женщина, когда ангел, на которого она молилась, был возлюбленным, простиравшим над ней руки?
А что он сам сказал бы в этот поздний час прекрасной мечтательнице, даже не подозревавшей о его присутствии?
Он пришел рассказать ей о необыкновенных событиях этого вечера, о своей радости, поделиться — если не вслух, то хотя бы мысленно — своим счастьем, ведь он привык, живя ею и ради нее, передавать ей все новости, веселые и грустные, счастливые и не очень.
Он прогуливался так около часу и ушел лишь после того, как лампа в комнате Регины погасла.
В наступившей темноте он пожелал любимой приятных сновидений и отправился на Западную улицу. Сердце его переполняла радость.
Вернувшись к себе, он застал там капитана Пьера Берто. Тот уже по-хозяйски устроился в квартире.
IV
СНЫ ПЕТРУСА
Петрус решил проверить, как разместился, по собственному выражению капитана, его гость.
Он негромко постучал в дверь, не желая беспокоить крестного, если тот успел заснуть. Но тот не спал, или у него был чуткий сон: едва раздались три удара с равными промежутками, капитан отозвался мощным баритоном:
— Войдите!
Капитан уже лежал в постели; его голову обвивал платок, завязанный на шее.
Очевидно, таким образом капитан придавал волосам и бороде необходимую форму.
В руке он держал томик, взятый из книжного шкафа, и, похоже, наслаждался чтением.
Петрус украдкой взглянул на книгу, желая составить себе представление о литературных вкусах крестного и узнать, приверженцем какой школы он был: старой или новой.
Пьер Берто читал басни Лафонтена.
— А, вы уже легли, дорогой крестный? — спросил Петрус.
