– Слышу, – неожиданно спокойно ответил оками. – Они зовут тебя, но сегодня тебе не удастся уснуть. Ты же сама так решила. И скоро утро.
– Чарум, чарум, Чарумдракози, – повторяла я вслух то, что слышала. Словно в моих ушах сидели крохи узыканты и наглым образом, без разрешения, когда им только вздумается, начинали петь и играть.
Лука потряс головой, как будто и в его уши кто-то засел с ансамблем, и сказал:
– Она поет, чтобы ты поверила и перестала бояться ночных полетов!
– Кто это «она»? И о каких полетах идет речь? – не понимала я.
– Её зовут Астра, – прошептал Лука. – Они знают, что Камилла совсем плоха. Они также знают, что она не может вернуться назад. Сама не может. Это закон. Да и возраст не тот. А вот тебя могли бы впустить. Но они не верят тебе. Пока не верят. Один раз ты уже оказалась у ворот, но испугалась…
– Любой бы испугался! – возмутилась я. – Я думала, что сойки разобьют меня о землю вместе с коляской!
– Да, чтобы не бояться, ты должна знать правду, – сказал оками.
– Allez,continue, Luca. On doit finir jusqu'à l'aube[90], – врезалась в разговор Стрикс и противненько щелкнула костяшками пальцев. – Je m'entraîne,[91] – объяснила она.
– Всё, больше не поет! – воскликнула я.
– Чувствует приближение земного солнца, – объяснил Лука. – Если я не вернусь домой вовремя, то меня ждет наказание, и я больше не смогу спуститься на землю. Лет сто. Но самое страшное, если меня лишат дара понимать человеческий язык, – фыркнул Лука. – Наверняка они уже знают, что я унес остатки китовьего молока Камилле. И конечно же понимают, что это последние капли, собранные ей.
– Ты говоришь о них как о богах. – Мне показалось, что Лука волнуется не меньше меня. Что от его рассказа будет зависеть если не моя, то жизнь Камиллы точно.
– Они не боги, – серьезно сказал Лука. – И у них нет богов. Царица Астра добра и справедлива, царь Арходас силен и рассудителен, а Гензель… – улыбнулся Лука и причмокнул: – Гензель для меня навсегда останется вредным, но смелым мальчишкой. Это история о драконах и людях. История, в которой твоя бабушка сыграла важную роль.
– Je veux entendre tout depuis le début encore une fois[92], – не выдержала Стрикс.
Лука набрал полную грудь воздуха, и мы снова отправились в зимний Петроград. Ровно к полудню.
– La Cigale, ayant chantéTout l'été,Se trouva fort dépourvueQuand la bise fut venue,[93] –
осознавая каждое слово, медленно произносила Камилла.
Она то вытягивала губы уточкой, чтобы придать себе утонченный образ парижанки, то прижимала язычок к нёбу, чтобы четче выговорить типичную французскую «r». Получалось у неё неплохо. Даже несмотря на то, что в квартире уже витал дух праздничного обеда: её любимых шоколадных кексов, мятно-земляничного чая и наверняка чуть кисловатой кряквы в медовом соусе…
Аврора, горничная, всегда напоминавшая Камилле раздобревшую персидскую кошку, важно расставляла на круглом дубовом столе вазочки с разными лакомствами и раз за разом поправляла кончиками своих розовых пальцев небесно-голубую скатерть. А та, выждав, когда мадам скроется на кухне, из вредности вновь сползала со стола.
Камилла, поборов вкусненькие ароматы угощений, с ещё большим усердием завела:
– Quand… la bise…. fut venue…[94]
– Ma chere! Tres bien et fin, fin, fin…[95] – мягко улыбнувшись, сказала учительница французского, мадам Софи.
Она была родом из одного парижского пригорода, но вышла замуж за русского офицера и перебралась в Российскую империю. Офицер уверял, что Петроград не уступает, а во многом и превосходит своей красотой европейские города. Вот и Софи российская столица тоже приглянулась. И всё же она слишком отличалась от бледнолицых горожан. Солнечные лучи и крылатая влажность французского пригорода одарили её молодое лицо здоровым загаром, который не сходил с бархатных щек даже в зимнем Петрограде. Глаза Софи были бездонными, наполненными всеми красками и теплом цветочных полей, но в тот день в них закралась грусть…
– Mais, je veux…[96] – попыталась возразить Камилла и снова начала заикаться.
– Aujour'hui tu as bon jour! Notre lecon est fin. Bien?[97]
– Qui, bien[98], – смущенно ответила именинница. Однако она прекрасно понимала, что день рождения – не повод отменять занятия. Кроме того, французский Ками полюбила с первых минут её визита в оперу. Артисты пели только на нем. Тогда принцесса Ками ничего не поняла, но твердо решила – познакомиться с этим волшебным языком её долг. Вдруг пригодится. К тому же знания парижских стихов считались признаком хорошего тона. Во всяком случае, в России. – Il parait, tu es triste?[99] – всё-таки спросила она.
– Je vais rentrer en France. Probablement, pour toujours[100], – призналась София и достала из нагрудного кармашка шелковый платочек, чтобы промокнуть покрасневшие глаза.
– Mais pourquoi?[101] – недоумевала Камилла.
– Mon mari…[102] Мой муж говорит, так будет безопаснее. Что-то странное творится в Петрограде. Но тебя это никак не касается. Не волнуйся, – подбирая слова, уверила София. – У меня для тебя есть подарок.
Она протянула Ками золотой образок с изображением странного мистического существа с глазами человека, а мордой обезьяны. И тот, оказавшись в маленьких ладонях девочки, игриво заблестел.
– Это хранительница Парижа. Её зовут Стрикс. Когда-то этот образок подарила мне бабушка. Теперь я дарю его тебе. Уверена, когда-нибудь ты увидишь Стрикс вживую. А пока пусть талисман хранит тебя! Только спрячь его получше.
Камилле так не хотелось расставаться с Софи, что она кинулась ей на шею и заплакала. Впрочем, уже через секунду она отпрянула и, шмыгнув носом, серьезно сказала:
– Обязательно приеду. – И тут же унеслась в свою спальню.
От неожиданности Софи вскочила, выронив из рук мокрый от слез платочек. Она подумала, что обидела Камиллу, и уже бросилась за ней, как вдруг Камилла вернулась ещё быстрее, чем исчезла. В руках она держала своего желтого бульдога.
– Вот, это тебе! – сказала она и протянула Софи игрушку.
– Тебе не жаль с ним расставаться?
– Пусть он хранит тебя в дороге!
– Так тому и быть, – воскликнула Софи и, подняв Камиллу на руки, закружила её, словно легкую фарфоровую куколку.
Après[103] именинница пригласила своего учителя на обед. По-шмелиному тарахтя, к столу слетались и другие гости. Граф Абрамов с семьей, супруги Пиводаводкоделовы с детьми, ворчливая зажиточная тетка Рублева-Никифорова и князь Феодоровский, знаток столичных застолий. Но из всей этой компании как раз к Феодоровскому Камилла относилась лучше всех. Её смешил полулысый коренастый мужчина, издали напоминающий цирковую обезьянку. Князь частенько выпивал, оттого всегда и всем говорил правду. Георгий Штейн знал, что водку от него нужно ставить подальше. Стоило Феодоровскому накатить, как он тут же пускался в пляс, изображал и лошадку, и собачку и с ребячьей радостью катал на своей спине Камиллу. Девочка визжала от восторга, пришпоривая лакированными туфельками округлые бока своего «скакуна».
Зато старуха Рублева-Никифорова жуть как не любила князя. А всё потому, что он знал обо всех её денежных махинациях и, напившись, нараспев рассказывал о них всем, кому посчастливилось оказаться рядом.
– Ну, вот, кажется, все и собрались, – объявил хозяин дома. – Я предлагаю поздравить мою девочку, Камиллу Штейн с днем рождения и пожелать ей…
– Много детей и внуков! – выкрикнули Пивоводкоделовы.
– Денег! Богатства всесторонне охватывающего! – перебила их Рублева-Никифорова.
– Позвольте, я договорю, – с легким укором сказал Штейн. И все притихли. – Так вот, девочка моя, я желаю тебе всегда оставаться таким же добрым и чистым ребенком и верить в чудеса. И они никогда тебя не бросят.
– Ура! – захлопала в ладоши Камилла.
– Вон чё, фи, – тихо процедила Рублева-Никифорова, потягивая коньяк.
– И то верно, за чудеса! – поддержали Абрамовы.
– И вот оно главное чудо – я здесь, Камилла, – завопил князь Феодоровский и принялся прыгать вокруг стола, изображая из себя дикого зайца.
– Анатолий, да уймись ты! – захохотал Георгий Штейн.
Веселье прервала взволнованная Аврора. Семенящими шагами гувернантка вошла в гостиную и, словно извиняясь, протараторила:
– Господин Штейн, к вам ещё гости. Некий господин Фрикс.
– Кто он? И по какому вопросу? – нахмурился Георгий Штейн.
– Господин Фрикс сказал, что принес подарок для Ками.
Камилла заметила, как глаза её отца заблестели, а его мысли проявились на высоком лбу хмурой морщиной.
Неосторожно Георгий поставил на стол бокал с рубиновым вином так, что, разбушевавшись, ягодные капли выпрыгнули прямо на кружевную скатерть.
– Пускай войдет, – холодно сказал Штейн.
– Всё верно, пускай, хоть и не звали. Мы же люди гостеприимные, – принялись перешептываться Абрамовы и Пивоводкоделовы.
