Подъезжая к какой-нибудь деревне, можно часто видеть еще издали, с «гривы», толпу народа в костюмах почти исключительно красного цвета. Это значит, что в деревню прибыл священник из приходского села и совершает крестный ход с посещением изб и собиранием скудной дани. До подобных крестных ходов сибиряки вообще охотники. Это, кажется, единственный религиозный обряд, популярный среди них. Спустившись с высот, встречаешься лицом к лицу с длинной процессией с иконами, хоругвями и крестами, идущей страшно быстро огромными шагами по деревне. Мужики и бабы, участвующие в процессии, поют фальшиво в унисон только слова: «Пресвятая Богородица, спаси нас» на какой-то странный, полуплясовой мотив домашнего изобретения. Это дикое пение, вместе с не особенно благочестивым выражением лиц, участвующих в процессии, производит по меньшей мере странное впечатление. Всякий смысл ее утрачивается, кроме разве сбора дани с прихожан.
У сибиряков даже свадьбы справляются безо всякого веселья. Обыкновенно после венчания на улице деревни целый день до вечера взад и вперед разъезжают две телеги с колокольчиками. В одну набились молодые с дружкой и частью молодежи, а в другой — часть свадебных гостей (главным образом молодежь и подростки). Все это общество вопит что есть мочи крайне несуразные и антимузыкальные обрывки, подыгрывая кое-как на «громунях», то есть гармониках. В то же время старшие, собравшись в доме родительском, угрюмо пьют до положения риз. Вот и вся свадьба.
В будни жизнь в сибирских деревнях крайне однообразна. Рано утром встанешь, пойдешь на крыльцо мыться у подвешенного на веревке чугунного чайника. Нет ничего приятнее такого умывания. Солнце еще низко и косыми лучами освещает деревню. Воздух прохладный, чистый, легкий. По траве стелются испарения. В деревне нет почти никакого движения, все спит. Умоешься на свежем утреннем воздухе и идешь будить хозяев, которые сами по себе раньше девятого часа не проснутся.
Только в десятом часу можно видеть, как по улице проедет то один, то другой плетеный коробок, запряженный парой, или, как здесь говорят, «парой», а в коробке сидят домохозяева с домочадцами. Это крестьяне едут на полевые работы иной раз за десяток верст от селения. Часа за два до заката солнца они таким же порядком вернутся домой. Просто удивляешься, как они мало работают в день и какие большие от этой работы получаются результаты. Правда, в страдную пору им приходится работать чрезвычайно много, чтобы все успеть убрать вовремя, так как здесь все поспевает одновременно. Но все-таки, когда расскажешь, что в Средней России иногда косят хлеб при лунном освещении, чтобы не терять времени, то этим возбуждаешь удивление.
В первой половине лета крестьяне в те же часы ездят на пасеки собирать страивающихся пчел. Пасеки в этих местностях очень распространены и достигают весьма больших размеров. У самых богатых обывателей попадаются пасеки до 2000 колод, а каждая дает валового дохода до 5 рублей. Понятно, что при таких выгодах от пасек мужики ими охотно занимаются.
Когда крестьяне уезжают на работы, улицы деревни окончательно пустеют. Изредка через деревню проведут партию колодников, звенящую цепями, с одетыми в белые рубашки солдатами по обеим сторонам и телегами сзади, на которых обыкновенно сидит несколько женщин, следующих за колодниками. Колодники одеты в арестантские халаты.
Под вечер возвратившиеся крестьяне тотчас же принимаются за чай. Вообще сибирские мужики, в особенности в свободное время, пьют чай до пяти раз в день. По вечерам не бывает никаких хороводов и плясок, хотя крестьяне и ложатся довольно поздно. Вот, в общих чертах, кажется, и вся картина сибирской деревни, а теперь я опишу поездку в «чернь» Салаирского кряжа, иначе в горную тайгу.
Тусклый утренний свет рано разбудил меня на моей походной кровати. Я оделся, умылся, напился чаю и, снарядившись в путь, выхожу на крыльцо вместе с Иностранцевым.
Утро тихое, серенькое и сыроватое. У крыльца ждет запряженный «парой» чрезвычайно прочный сибирский экипаж, приспособленный к самым ужасным дорогам. Это плетеная корзина, укрепленная на длинных дрогах. В корзине устроено спереди место для кучера, а все остальное пространство набивается сеном. Благодаря особенному устройству дрог и большому расстоянию между передними и задними колесами, толчки в коробке получаются очень мягкие. В коробке едут или развалясь на сене, или устраивают сиденье из каких-нибудь кошм, тюфяков, или подкладывают пружинную подушку, у кого она есть.
Почтовая дорога гладкая, широкая, починена и посыпана дресвой (размельченным сланцем) так тщательно, что имеет вид шоссе. По бокам — валы с канавкой за валом, а не между валом и дорогой, как обыкновенно бывает в Европейской России. На валу телеграфные столбы с единственной проволокой. Вскоре за поскотиной мы сворачиваем на проселок. Облака, которыми покрыто все небо, идут очень низко, и в них скоро начинаются прорывы. Мы направляемся в чернь Тавалган, чтобы проехать по ней верст 30. «Где же чернь?» — спросил я возницу, на этот раз пожилого мужика, почти старика, из отставных солдат, болтливого в ущерб толковости. «А вот она»,— ответил он, указывая кнутом или, как здесь говорят, бичом, на ровный лиственный лес перед нами. С этими словами мы въехали сначала в березняк с большими полянами, покрытыми высокими цветущими травами, а затем пошел осинник. Это и есть чернь.
Огромные осины, предоставленные самим себе, потихоньку от человека мирно доживают свой недлинный век, подгнивают, ломаются, как соломинки, при первом сильном порыве ветра, падают на землю, разлагаются дальше, покрываются лишаями, мхом, наконец травой, которую в изобилии производит здесь тучная, черная влажная почва; трава эта высыхает осенью и, некошеная, валится и закрывает собою полусгнившие стволы и ветви. На всем этом растет еще более богатая и высокая, густая трава, состоящая главным образом из зарослей изящных, узколистых, веселых светло-зеленых папоротников высотой по плечо человеку, огромных зонтичных и ангелик с белыми цветами, раза в полтора выше человека (называемых здесь «пучками» и употребляемых крестьянами в качестве вкусной приправы к пельменям), кустов дикой малины, дикой смородины, красной и черной, и дикой крапивы двухаршинного роста. Пахнет цветами зонтичных и слегка листьями папоротника...
В этом лесу проложено какое-то слабое подобие дороги. Поминутно ветви бьют в лицо, коробок отчаянно подскакивает на полусгнивших остатках осин, вросших до половины в почву, или проваливается в ямы, которые здесь характерно называют «нырочками», приходится поневоле двигаться шагом, хотя это, по-видимому, и очень не нравится вознице, старающемуся ехать на самых невозможных местах как можно быстрее.
Пения птиц очень мало. Слышна где-то далеко лишь одинокая кукушка. В одном месте, где дорога преграждена поперек недавно упавшим деревом, еще не перерубленным, приходится вылезать из коробка и с большим усилием обводить лошадей вокруг ствола по гигантской растительности. Предвидя подобные препятствия, ни один крестьянин, взявшийся везти через чернь, не забывает взять с собою топор на всякий случай.
Через час-другой мы выбрались из осиновой черни. Дорога, довольно ровная, пролегала по высокому плоскогорью среди грядообразных и куполообразных возвышений, покрытых редким «листвяком», то есть столетними лиственницами. С плоскогорья открывались по временам прелестные виды, и местность нередко приобретала совсем горный характер. Скоро дорога погрузилась опять в чернь, но уже другого типа, растущую на светлой глинистой почве. Эта чернь состоит из березы со значительной примесью пихты, стройные, темные и острые конусы которой очень красиво выделяются на более светлой зелени берез. Из кустов чаще всего попадается растущая в диком виде наша садовая акация (карагана), которая не имеет здесь того сорного вида, как в наших садах, черемуха и калина. Трава, столь же густая и высокая, как в осиновой черни, состоит из тех же белых зонтичных и белой «пучки», но место папоротников занял гигантских размеров осот. Дорога такая же отвратительная, как и в осиновой черни. Комары, оводы или, по-здешнему, пауты, и слепни — одним словом, гнус — облепляют людей и лошадей и кусают немилосердно; от них не помогает даже кисея, надетая на лицо, потому что они лезут под нее, в складки и не закрытые вполне места; их давишь целыми десятками, но это не производит на них ни малейшего впечатления. Сравнивая обе черни, можно сказать, что у березовой верх красивее, а у осиновой — низ. Долго я не мог привыкнуть к этой березовой черни; все мне казалось, что я еду по какому-то запущенному саду в Средней России с подсаженными к стареющим березам пихтами.
Спустившись вскоре с плоскогорья, возница направил коробок вброд через реку. Каждую минуту я смотрел на ноги, потому что повышающаяся вода грозила потопить нас и наш багаж в плетенке. Но вот мы и у другого берега, очень крутого. Приходится вылезать. Мужик с пустым коробком старается въехать с размаху на эту кручу, но оба коня валятся вверх тормашками, коробок опрокидывается, и лишь благодаря меланхолическому поведению животных их удается впрячь и поднять коробок. Тогда мы с мужиком хватаем под уздцы коней и бегом, на «ура», берем приступом с конями кручу, споря на бегу, возьмет или не возьмет...
