только противники. И мы увидим, что даже те, кто яростно нападал на Россию или тайно интриговал против неё почувствуют себя счастливыми и гордыми в стремлении присоединиться к ней и принадлежать к ней.
Саша усмехался про себя. В этом было что-то до боли знакомое. Сквозь многословие и витиеватость 19 века ясно просвечивала цель собеседника. Судя по всему, Фёдор Иванович мечтал основать в Европе «Рашу тудей» и стать её главным редактором.
— Было бы полезно, например, обосноваться в самой уважаемой газете Германии, — продолжил Тютчев, — иметь в ней авторитетных и серьёзных посредников, умеющих заставить публику слушать себя и способных двинуться разными путями, но к определённой цели.
«Что ж, — думал Саша, — это, пожалуй, умнее „Раши тудей“, про которую все знают, в чьих интересах она работает и почему именно эту позицию выражает. Разумеется, Фёдор Иванович несколько образованнее Маргариты Симоновны».
Но сама идея внушала патологическое отвращение.
— Для этого на местах должен находится умный человек, одарённый деятельным национальным чувством, глубоко преданный Государю и многоопытный в делах печати, — продолжил Тютчев. — Расходы же, необходимые для учреждения за границей русской печати, могли бы быть совсем незначительными по сравнению с результатом.
— Я понимаю важность пропаганды, — сказал Саша, — в неё, к сожалению, верят, и улучшение имиджа России на Западе под вашим умным и преданным руководством в общем-то неплохая идея, но у России слишком много внутренних проблем. Пока мы их не решим хотя бы частично, пока наша родина останется нищей и несвободной, мы сольём в ваш проект миллионы с нулевым результатом. А вот, если решим, может быть, вообще не понадобится ни копейки.
— Вы отчасти правы, Ваше Высочество, — сказал Фёдор Иванович, — но нельзя замыкаться на внутренних проблемах. Да и нашей внутрироссийской печати нужно руководство и государственное управление.
— Нашей российской печати нужна свобода и не нужна цензура, — сказал Саша.
— Цензура не руководство, а внешнее ограничение. Надо, чтобы все честные и просвещённые убеждения имели право открыто и свободно составить мыслящее ополчение, преданное личным устремлениям Императора.
— То есть вы за свободу прений, но в некоторых рамках? — попытался Саша перевести сложнозакрученную мысль на понятный язык.
— Да, конечно. Хотя эти рамки сложно определить. В чем причина популярности издания Герцена в России? Кто его читает? Почему его социалистические утопии и революционные происки так привлекают к себе внимание?
— Я их не разделяю, — заметил Саша. — Вот эти — нет.
— Их мало, кто разделяет из думающих людей, едва ли найдётся двое из ста, кто относился бы к ним серьёзно. В чём же его сила?
— В свободе, — усмехнулся Саша. — Точнее в неподцензурности.
— Именно! Потому что важны не его идеи, важна свобода прений, достаточная для выражения мнений более продуманных и умеренных, чем основное направление его газеты, а то и вовсе разумных. И это то оружие, которое необходимо для победы над ним. Нам в России нужно издание столь же свободное, но преданное Государю и разделяющее его цели. И тогда издатели не испытали бы недостатка ни в талантах, ни в усердии, ни в искренних убеждениях, если бы только были уверены, что присоединяются не к полицейскому труду, а к делу совести и вправе требовать всей необходимой свободы, которую предполагает серьёзная и плодотворная полемика.
— Вы знаете, Фёдор Иванович, когда я шёл сюда, я всерьёз опасался, что, учитывая диаметральную противоположность наших взглядов, дело может окончиться дуэлью, — заметил Саша. — А поскольку лавры Жоржа Дантеса меня не прельщают, всячески старался сгладить острые углы.
— Как бы я мог вызвать члена императорской фамилии! — возмутился Тютчев. — К тому же столь юного.
— Я бы тоже не мог вызвать Тютчева в спокойной обстановке, тем более убелённого сединами, но в пылу политической полемики собеседники склонны увлекаться и терять контроль над собой. Слово за слово…
Фёдор Иванович усмехнулся.
— Но, признаться, я поражён, — продолжил Саша. — Как только мы с вами спустились с теологических высот, наши с вами взгляды оказались неожиданно близки. Когда обо мне впервые написал Герцен, я излагал папа́ примерно тоже, что и вы мне сейчас. Ну, может быть, немного прямее и радикальнее. Я тоже считаю, что «Колокол» бессмысленно запрещать. Надо создать ему альтернативу. А лучшее против него противоядие — это свобода печати. Не одно издание, много! Потому что, боюсь, что вы и, например, Борис Николаевич Чичерин не уживетесь в одном издании, хотя оба государственники. И не стоит вас в одно издание загонять. Мне ближе взгляды Бориса Николаевича, но, думаю, и у вас найдутся сторонники.
И Саша обнял Тютчева на прощание.
От Андрея Павловича Шувалова, папеньки Лизы Шуваловой, Саша не ждал острой дискуссии, скорее, политического союза. Из Гогеля Саша вытряс, что Андрей Павлович рано потерял отца, а его официальным опекуном был назначен Сперанский. Потом Шувалов воевал на Кавказе, получил пулю в грудь и Георгия, служил вместе с Лермонтовым, и был с ним дружен настолько, что послужил одним из прототипов Печорина.
Познакомиться с ним было бы любопытно, хотя непонятно, насколько полезно. Но Сашу ждало разочарование, Андрея Павловича он не застал, принимала его жена Софья Михайловна, слишком погружённая в заботы о детях и хозяйстве, чтобы быть интересной собеседницей.
Расправившись с первой половиной визитов, Саша вернулся прямо к семейному обеду. И родственники почему-то были не вполне довольны.
Глава 9
— Ты, говорят, танцевал с Тютчевой, — заметил папа́.
— Да, а что? — удивился Саша.
— Она старше тебя на 16 лет! — сказала мама́.
— Ну, и что? Мне всё равно там никто не ровня, кроме моей тётушки Александры Петровны: все разъехались. С Анной Фёдоровной хоть есть, о чём поговорить.
— Это странно смотрелось, — добавила мама́. — К тому же ты отвлекал Анну Фёдоровну от работы.
— У неё была помощница, — возразил Саша. — Так что Машины интересы никак не пострадали. Можно считать, что вместо моей сестры Анна Фёдоровна временно опекала меня. Я знаю, что дурно танцую и рассчитывал от Тютчевой на некоторое снисхождение. Девочки 13–15 лет хуже умеют скрывать свои чувства. Признаться, опасался насмешек.
— Не зря опасался, — заметил Никса, — только смеются не над твоими неуклюжими «па», а на тем, что ты из всех девушек выбрал двух самых некрасивых: Тютчеву и эту… Евреинову.
— Двух самых умных — да, — парировал Саша, — понимаю, что на этом фоне Лиза Шувалова и Даша Опочинина были уже совершенно незаметны.
Отец хмыкнул.
— Саш! Но три танца! Ты танцевал с Тютчевой трижды!
— Трижды можно только с невестой танцевать, — заметила императрица.
— Извини, значит, меня ввели в заблуждение, — сказал Саша, — я так понял, что
