Юрий Николаевич включил приемник. Сразу же зазвучала веселая музыка. Жаль, конечно, что нет зеленого огонька, но работает, и то хорошо. А что касается бритвы, то дома, в городе, есть другая — «Филиппс». Вот если бы ее украли, было бы жаль... Ну, лосьоны — чепуха, как и выпитая настойка. Не из-за них же подымать сыр-бор. А вот впредь ни в коем случае не давать ключи от дачи. Тогда и недоразумений не будет... Да, вот так, только так!
И Юрий Николаевич при встрече с Алкой виду не показал, что знает обо всей истории, которая разыгралась у него на даче. Только иногда поглядывал на нее и думал: «Надо же, какая оказалась... А все потому, что принимал ее за ту, какую знал в детстве и юности, а человек-то меняется». И пытался представить, как она себя вела с тем самым Славиком. Впрочем, тут же себя и пристыдил.
Но если Юрий Николаевич ни словом не обмолвился с Алкой, то Зое Степановне доставалось. Теперь уже она не могла и заикнуться о своей родне. Тут он сразу осаживал ее, напоминая то о племяннике-пьянице, отбывающем наказание в колонии, то о племяннице, которая ничтоже сумняшеся привела на дачу каких-то подонков. И жена обиженно замолкала.
Но как-то летом, попивая чай на веранде, Юрий Николаевич снова вспомнил Алку.
— Господи, сколько можно говорить об одном и том же? — вздохнув, сказала жена. — Ну с чего ты взял, что это Алка?
— А кто же, кто? — удивляясь упрямству жены, спросил Юрий Николаевич. — Некому больше-то. Или у тебя какая другая версия?
— Это Павел обворовал дачу.
— Что?
— Да, несчастный Павел. Его освободили.
— Почему же ты молчала раньше?
— Потому, что Зинаида целовала мне руки, умоляла, чтоб я не говорила тебе про него... И если бы ты был внимательнее, то заметил бы, что «Шарп» совсем не тот, какой у тебя был раньше...
— Ничего не понимаю, — в полном недоумении пробормотал Юрий Николаевич. — Расскажи по порядку.
— По порядку... — Зоя Степановна заплакала, видимо вспомнив все, что ей тогда пришлось пережить. — Когда Павел вернулся из колонии, Зинаида позвонила мне, чтобы я приехала. Надо было поговорить с ним, чтоб взялся за ум. Чего губить-то себя... Но оказалось, что ничего этого и не потребовалось. Какой он был тихий, стеснительный. Совсем не тот, каким мы его знали... И когда Надюшка вскочила ему на колени и стала целовать, показывая нам, как его любит, он застеснялся и попросил этого не делать. И тут Зина, — Зоя Степановна опять заплакала, — встала перед ней на колени и стала просить Надю, умолять ее, чтобы не бросала Павла, помогла ему. Видел бы ты, как кинулся Павел к матери, стал подымать ее, закричал, чтобы она не унижалась...
Юрий Николаевич нервно закурил.
— И что же дальше? — глуховато спросил он.
— Обещал работать. Не пить. Работал...
— А почему же мне не сказали, что он освобожден?
— А зачем? Ты ни разу и не вспомнил о нем, пока он был в колонии.
— Да, ну и что же было дальше?
— Работал. А потом что-то не заладилось у них. Опять стал пить. Ушел из дому. Где-то пропадал. Через неделю Зина рассказывала, пришел он к ней опухший, даже черный с лица, весь трясется и говорит: «Я дачу дяди Юры обворовал. «Шарп» продал и пропил». Зина позвонила, чтоб я приехала к ней. Я приехала. Вот тут она и стала целовать мне руки, чтоб я не говорила тебе, просила помочь, достать денег, чтобы купить такой же приемник. Что делать? Денег таких нет у меня. Надо пятьсот рублей. Снять с книжки, а как я тебе объясню? Позвонила Вильяму Феоктистовичу. Он твой друг. У него есть деньги, но он дать в долг отказался. А Зинаида плачет, только одно и твердит, чтобы я тебе не говорила...
— Что, уж я такой страшный, что ли, изверг?
— Ну, знаешь, в таком состоянии... Алла поехала к подругам доставать деньги. Кое-что должны были ей выплатить в Худфонде.
— А Павел что?
— Ушел. Выпросил у Зины на пиво и ушел. Потом мы с Алкой кинулись в комиссионный за «Шарпом». И рады были, что достали взамен. Но где ж нам было знать, что там нет зеленого огонька. А тут выяснилось, что дверь на дачу не закрыта. Павел двери снял с петель, так и оставил. Зина с Аллой поехали на дачу... Из-за этой истории у меня даже давление подскочило...
Наступило то самое молчание, когда человеку необходимо разобраться в том, что произошло. «А что же, собственно произошло? — подумал Юрий Николаевич. — Кое-что украли. Я плохо подумал об Алке. Но почему же я подумал о ней? Зная ее, зная, что она безупречна? Почему подумал о ней?»
1977
ОХОТНИЧЬЯ СТРАСТЬ
Теперь-то я уж точно знаю, что настоящим охотником никогда не был. И метким стрелком не был. Но скажи мне это в сорок лет, обиделся бы, и довольно крепко. Тогда я шнырял по лесам и болотам с двустволкой шестнадцатого калибра марки «Перно Шуман» и не знал, что такое усталость. И патронташ на двадцать четыре патрона туго обтягивал мой впалый живот. И красиво висел с правого бока зелено-коричневый ягдташ с кистями и крючками, чтобы подвешивать дичь. Мало чего я приносил домой, но видеть дичь видел. И стрелял по ней. Только уж больно неожиданно вылетала она из кустов и быстро исчезала в зарослях. Но все же бывали и удачи.
Однако лучше все по порядку.
Когда-то давным-давно, в юности, я увлекался охотой. В день шестнадцатилетия обзавелся «фроловкой» двадцать восьмого калибра, заряжавшейся четырьмя патронами. Славное оно было, мое первое ружьецо. Из него я убил ласточку и бекаса. Ласточку убил влет. С ней дело было так. Шел я на охоту за утками вместе со своим приятелем и его старшим братом. Шли вечером, полем. Где-то за спиной догорала зорька, а впереди все больше густели сумерки. И над полем в лучах заходящего солнца вовсю носились, прорезали воздух ласточки в погоне за мошкарой.
— А ты умеешь стрелять-то? — усмешливо спросил меня брат приятеля.
Ростом я был невелик, да еще малокалиберное ружьишко, — это, наверно, и вызвало у него такой недоверчивый вопрос.
— А как же! — с вызовом ответил я, еще не зная, к чему приведет мой ответ.
— Ну, если умеешь, попади в ласточку.
Я вскинул ружье и, почти не целясь, выстрелил в пролетавшую мимо. Она упала. Я подбежал, схватил ее и показал ему.
— Смотри ты, вот это да! — ошарашенно поглядел на меня брат моего приятеля.
Я тогда и не знал, что сбить ласточку влет почти невозможно даже опытному стрелку. А тут — я, впервые идущий на охоту.
— Ну-ну, — сказал брат моего приятеля. — Мо-ло-дец... — И поглядел на брата. — Вот как надо стрелять, Вася. Ты-то навряд ли в ласточку попадешь.
— А ты?
— Не знаю...
Я, конечно, был преисполнен чувства напыщенной гордости.
На болоте было несколько небольших озер, скрытых тростниками, и просто лужиц среди кочек, в которых ютились утки. Я там выпустил несколько зарядов по сидящим чиркам, потом стрелял влет. Лупил направо и налево. Израсходовал все патроны и ни одной не убил. А Васька со старшим братом унесли пять штук.
— Чего ж ты ни одной не убил? — спросил меня брат приятеля. В его голосе мне послышались усмешка и пренебрежение.
— Не знаю...
Я и верно не знал. Нажимал на курок, как и в тот раз, когда подбил ласточку, но почему-то мазал. Мне и невдомек было, что попал я в нее чисто случайно. Уж такая, видно, была ее судьба.
Очень обидно было возвращаться пустым домой. Даже не столько обидно, сколько стыдно. Ну-ка, Васька несет трех уток, его брат двух, а у меня ни одной. «Жадюга он, — поглядывая на Ваську, думал я, — нет чтобы дать одну утку, по-товарищески... Им и четырех хватит. А мне бы хоть одну, самую маленькую. Может, еще догадается, даст?» — подходя к поселку, все более скорбно мечтал я. Но нет, не догадался Васька. Он даже и не глядел на меня. Все говорил брату, как это он ловко стрелял да как подбил своих уток...
Потом я не раз ходил на это болото, раным-рано, когда еще туман стоял неподвижно над ним, и застывал, зачарованно слушая, как в этой рассветной тиши просыпаются птицы. Приходил и поздним вечером, но так, чтобы еще можно было различить мушку. Но уток ни утром, ни вечером ни разу не видал. Может, перебили их, может, разогнали. Свою первую неудачную охоту на уток я связал с тем, что ласточек нельзя убивать. И больше уже никогда не стрелял по ним.
Бекаса я убил тоже влет. Был на охоте со своим другом Левой Ведерниковым на Знаменке. Там у нас был свой челн, старенький, но еще ничего, выдерживал нас даже в волну, и не очень уж тек. С Левой мы работали на Адмиралтейском в заклепочном цехе токарями и каждую субботу уезжали на Знаменку охотиться. Другой раз прямо с вечерней смены. Что это была за дивная пора! Всю неделю мы готовились к этому дню. С дробью было туго, так мы сами ее делали — нарезали и катали на сковороде. Порох в то время был только дымный — «медведь». После выстрела не сразу и увидишь, что делается впереди.
После «фроловки» я обзавелся «японкой» — двадцать четвертый калибр. И болотными сапогами я разжился. Правда, они протекали, но об этом знал только я один. У Левы сапоги были простые, до колен, зато ружье у него было двенадцатого калибра, «утятница», с таким длинным стволом, какого я ни тогда, ни позже ни у кого не видал.
