Они поднялись с Галей на этаж, миновали большие, украшенные орнаментом и оковками двери, которые Галя сразу же старательно заперла на засов, и оказались в прихожей, где их ожидала Кристина.
— Зря боялись, — шепнула она с облегчением брату.
Кшися направилась в Галину комнату, не заметив предостерегающего жеста подружки. Отворила дверь и остановилась в изумлении. На кушетке, на стульях, даже на столике была разбросана мужская и дамская одежда. Одна — вытертая, изношенная, другая — новая, элегантная. Летние пестрые женские пальто, френчи военного покроя, бесформенные покрывала, грубые демисезонные пальто, даже шуба со следами былого великолепия. Пестрая клетка, ткани с узорами в елочку, в крапинку, твиды, вельвет, плотные шерстяные пальто с начесом создавали невообразимый хаос в этой опрятной девичьей комнатке.
Галя быстро вывела приятельницу в коридор, закрыла дверь и пригласила гостей в соседнюю комнату.
— Тсс, — шепнула она, приложив палец к губам, и вышла, затворив за собой дверь.
Однако тут же вернулась. Подошла к полке, взяла оттуда книжку. Она снова хотела что-то сказать, но только еще раз приложила палец к губам и сейчас, выходя, оставила дверь приоткрытой.
Кристина оглядывалась с изумлением. Она ничего не могла понять.
— Это комната Антека, — шепнула она брату.
Станислав, сидя наконец-то в удобном кресле и испытывая блаженное чувство покоя, удивился словам сестры.
Из рассказов Кристины он многое знал об этом доме, в который попал сегодня впервые.
Сентябрь тридцать девятого года был милостив к «домику-торту». Во многих окнах даже стекла уцелели.
Старый профессор и Антек, к счастью, не обрекли себя на бессмысленные скитания под пулями, к чему призывал по радио всех мужчин полковник Умястовский. Антек несколько раз то тут, то там пытался записаться добровольцем, но всякий раз после многочасового ожидания в длинной очереди выяснялось, что оружия для него не хватит. Они с дедом вместе с другими жителями окрестных домов ходили рыть окопы, дежурили на чердаках и постах противовоздушной обороны.
Семнадцатого сентября Антек побежал тушить пожар в Замке. Дедушка в этот день, из-за приступа почечной колики, остался дома. Старый человек немного стыдился этой мирной болезни, теперь, когда вокруг тысячи людей гибли от бомб и снарядов, она казалась ему сущей нелепицей, он порывался встать с кровати и снова ложился, обессилев от боли. Через несколько дней, несмотря на протесты бабушки, он все же встал и даже поднялся на чердак, впрочем, дежурство на чердаке, как он утверждал с шутливой серьезностью, было для него прекрасной оказией, чтобы понаблюдать за поведением напуганных обстрелом птиц.
Между тем Антек, в тот памятный день семнадцатого сентября оказавшись в Замке, энергично помогал тушить огонь, следил, чтобы не образовались новые очаги пожара, и даже сам обезвредил несколько зажигательных бомб, которые подпрыгивали и шипели, как злые коты.
Несколько последующих дней Антек трудился в командах, переносивших ценности из Замка в подземелья Национального музея; в те дни они как-то разговорились со Станиславом, речь зашла о дружбе, связывающей их сестер, но потом Антек, который был моложе Станислава, уступив уговорам и слезам бабушки, вернулся домой, и с тех пор они потеряли друг друга из виду.
Все жители «домика-торта» благополучно пережили осаду.
Через несколько дней после капитуляции Варшавы к профессору явился какой-то мужчина и, ссылаясь на «общих знакомых с дорогим паном ротмистром, который всегда так заботился о своем почтенном, столько сделавшем для польской науки отце», посоветовал пану Миложенцкому как можно скорее переехать в провинцию, а оттуда тайными дорогами пробраться за границу; все уже приготовлено, в условленном месте ждут проводники. Профессор категорически отказался. Смеясь, он рассказывал об этом однажды за ужином, на котором была и Кшися. Сервировка оставалась прежней — тяжелые старинные серебряные приборы, старинный мейсенский фарфор, но в фарфоровой тарелке был водянистый суп с небольшими кусочками конины.
Профессор немного подшучивал над своим недавним гостем, который все еще не расстался с мундиром. И вдруг, перестав шутить, этот человек, изъездивший весь мир, заявил:
— Я не могу уехать. Мое место здесь, на моей земле. — И добавил почти с отчаянием в голосе. — Может быть, отправить Антека? Объяснить, что это надежда польской науки, что именно его надо спасать?..
Антек, не обратив внимания на похвалу, никогда до сих пор не слышанную им из уст дедушки, буркнул в ответ:
— Я не могу смотреть на звезды, когда в небе над Варшавой пожар! И астрономия никому не нужна, эта наука беспомощна перед насилием. А ты, дедушка, что ты знаешь со своими птичками в этом мире железа и огня? Ты просто…
Бабушка в ужасе закрыла себе ладонью рот, словно бы желая этим жестом задержать резкие слова, которые вот-вот могли быть произнесены этими двумя самыми любимыми ею людьми.
Старый олимпиец снова снисходительно улыбнулся:
— Когда-нибудь ты поймешь, что нашей силой является познание тайн звездного неба и птиц тоже. Познание. Даже если это познание будет неполным. Это они, переиначивая понятие Slavenvolk в Sklavenvolk, то есть — народ славян в народ рабов, хотят уничтожить нашу мысль и искусство, превратить нас в безвольных, безмозглых рабочих волов, которые силой своих мускулов будут создавать величие третьей империи, пока не погибнут сами.
Антек резким, внезапным рывком отодвинул стул, молча встал и ушел в свою комнату.
Профессор с грустью проводил его глазами. Он понимал этот взрыв юношеского отчаяния, вызванного бессилием. Меняя тему разговора, он сказал:
— Из Кракова приходят странные вести… как мне передал Станислав Петр Качоровский, давний хранитель сгоревших вместе с Центральной военной библиотекой рапперсвильских собраний…[18]
И вдруг отозвалась Кристина с серьезностью своих недавно исполнившихся пятнадцати лет:
— Пан профессор, сейчас нельзя называть ничьих имен, брат мне постоянно твердит об этом!
Тяжелая ложка выпала у бабушки из рук, выщербив тарелку и забрызгав супом скатерть. Глаза панны Дыонизовой от возмущения и испуга сделались круглыми. В иерархии этого дома позиция профессора была столь ненарушимо высока, что слова девочки показались невиданным кощунством.
Профессор снисходительно покачал головой:
— Устами младенца глаголет истина! Мы все должны теперь научиться основам конспирации!
А из Кракова приходили все более достоверные сведения, и не столько странные, сколько страшные. Немецкие власти велели ректору Ягеллонского университета прочитать 6-го ноября лекцию на тему: «Немецкий национал-социализм и польская наука», и пригласить на нее всех краковских научных работников. Они пришли, чтобы узнать, на каких условиях будет работать университет, памятуя о том, что университет, считавшийся в годы разделов австрийским императорско-королевским учреждением, дал образование тысячам молодых людей для будущего служения Польше.
