— Это абзац! — кричала я. — Это просто сумасшествие какое—то! Да сколько же можно! Да неужели же все так и будет продолжаться?
Когда крики иссякли, Андрей молча поднял мотоцикл, мы завелись и поехали дальше, я — немного пристыженная своей вспышкой, хотя, собственно говоря, кто был виноват в падении больше, чем я сама? А Андрей и так нечасто высказывался…
Он остановился через несколько километров возле белоснежной новенькой часовни Николая Чудотворца.
— Пошли! — приказал он мне, указывая на распахнутые двери, но я посмотрела на себя и уперлась.
— Не могу, смотри, я в брюках, а они грязные! А мотоботы? Иди лучше ты, ты же мужчина, тебе можно…
Его не было довольно долго.
— Свечу поставил, — сообщил он, вернувшись, потом подумал и добавил, — Большую! Мне сказали, часа три гореть будет. Так что поехали!
Наверное, Николай—Угодник все же заступился за нас, и остаток дня мы ехали без приключений, а когда только—только стало смеркаться, в какой—то придорожной деревеньке обнаружили дешевенькую гостиницу. Гостиница находилась в старой, переделанной котельной, крыльцо сползло в сторону, потолки были низкими, одна стена номера на втором этаже вот—вот норовила отойти от полтолка и пола, и образовала угрожающую черную щель, в стене была залепленная раствором дыра от трубы, проваленные кровати почти лежали на полу, а белье снова не было свежим… Туалета здесь не было, то есть он был, но очень далеко. Нам посоветовали… идти за угол. Телефона не было.
На этом везение закончилось. Узнав, что мы до костей промерзли и промокли, женщина предложила нам баню, которая была на первом этаже. Мы согласились и угорели в парной, потому что Андрей решил прикрыть небольшое окошко под самым потолком. Хорошо, что мы пробыли там совсем недолго. Минут через десять после того, как мы вернулись в номер, мне стало плохо, Андрея тоже начало подташнивать, и мы долго еще не могли заснуть, потому что в номере было душно, окна со старыми перекошенными рамами не открывались, а в маленькую форточку все тянуло и тянуло дымом из бани, и от этого начинало тошнить еще сильнее… Стоило ли удивляться, что всю ночь напролет мне снились омерзительные кошмары, от которых я просыпалась в холодном поту, и с ужасом думала, что в этом номере наверняка с кем—то произошло что—то уж совершенно ужасное, не иначе.
Промозглым серым утром мы выкатили наших коников из темного сырого гаража, навьючили и поехали дальше. И по заведенной уже традиции мы были насквозь мокрыми через полчаса. А вечером, где—то под Тайшетом я поняла, что больше не могу ехать…
Зубы к этому времени выбивали лезгинку, руки я не чувствовала, и навалилось вдруг на меня такое отупение и отчаяние, что смотреть на жидкую глину под колесами мотоцикла я уже не могла. А она, эта глина, никуда не собиралась деваться, они длилась уже пару часов, и еще не менее сотни километров нужно было ехать до самого Тайшета… Я готова была выть от поступившей безнадеги, потому что каждому терпению есть предел, и, видать, мой предел только что наступил. Все это, наверное, было написано на моем лице, потому что остановившийся рядом Андрей вдруг что—то понял и пошел искать ночлег, благо мы стояли посереди невесть какой деревни. Придорожной гостиницы здесь не было, их вообще не было в таких деревеньках, нищета и безработица — были, но вот сообразить, что можно зарабатывать, пуская на ночлег проезжих, никто не мог. Или мог, но не хотел. Или были еще неизвестно какие причины у нежелания работать. После небольшой разведки Андрей быстро выяснил, что заночевать можно в сторожке при лесозаготовительной конторе, куда мы и поехали из последних сил.
Дед, который дежурил и сторожил всю лесозаготовочную технику, нам, впрочем, особо не обрадовался. Не обрадовалась и я, потому что переночевать там, конечно же, можно было бы, если бы… если бы наши дождевики не промокали. Ну, а если бы они не промокали, то нам и ночевка бы не понадобилась. Переодеться было негде — в сторожке была только одна комната, лавки по стенам, да телевизор где—то под потолком. Мы даже зайти туда не могли — с нас сразу же натекала лужа. Мы стояли на веранде и тупо смотрели на льющийся дождь. В громадных грязных лужах вскипали большие пузыри, мокли под дождем грузовики и трактора, дождь шумел по траве, по крыше, по металлу машин умиротворяюще и успокоительно. Дед зорко посматривал за нами — как бы чего не сперли, и мне стало совсем невмоготу от его взглядов. А может, я просто немного отдохнула.
— Слушай, — неуверенно сказала я Андрею, и тот насторожился, — а может… Махнем до Тайшета?
— А там?
— А там, может, гостиница, баня.
— Дотянешь?
— Постараюсь…
Тут надо уточнить. Дело в том, что я, конечно, очень боюсь ездить по грязи. Очень—очень. Но только до того момента, пока не устану. И тогда мне плевать на страх. Тогда любой страх отступает перед каким—то странным, всеохватывающим азартом. Вроде нашего слабо. А слабо? А не слабо! А не слабо не разу! А вот так! Андрей отлично знал эту мою черту. Он покосился в сторону деда, подумал.
— Айда?
— Айда!
Хитренький дедуля, который уже жалел, что пустил нас, удерживать не стал, наоборот, усиленно закивал, выгоняя нас, промокших до нитки, под дождь.
— О—о! Конечно, в Тайшете лучше, а то че здесь… И до Тайшета недалеко, да всего километров двести будет, а то и все сто восемьдесят…
Да уж, дедуля был гостеприимный, в лучших сибирских традициях. Я зыркнула на него из—под шлема и открутила ручку газа. Колесо мотоцикла выбросило в сторону дедовой сторожки струйку воды и грязи…
Что было дальше, я помню нечетко. Был холод и глина под колесами моего эндуро, и равнодушный продрогший лес, и злобные фуры, обливающие нас грязью от колес и до шлемов, а еще был нескончаемый поток ледяной воды, падающий и падающий на нас с небес, словно Где—то Там, Наверху от чьих—то слез взяли да и растаяли великие горние ледники. И не было этой воде ни конца, ни краю, не скончания…
Очень быстро мой запал прошел, и я, да, наверное, и Андрей впали в состояние, близкое к катотонии. Не было даже мыслей. Настороже осталась лишь несколько рефлексов, отвечающих за поворот руля, да еще живой была левая ступня — как—то все же надо было переключать передачи. И было уже все равно, куда ехать, да и ехать ли вообще? И не было никакой разницы между вот этим поворотом и следующим, а покуда хватало глаз, на глиняной дороге были только лужи, лужи и лужи… И такая тоска вдруг наваливалась на меня, что спасала от этой тоски только эта страшная, уже накопившаяся за дни путешествия усталость. Какой сегодня день поездки? Шестой? Или пятый? Или, может быть, седьмой. И куда мы едем? А, кажется до Тайшета. Я останавливалась прямо посреди лужи, чтобы протереть очки, и уже с трудом съезжала с места. Руки не держали руль…
Зато на одной из остановок вдруг оказалось, что снова работает наш телефон, и я, стоя на обочине, дозвонилась до мамы. Оказалось, что дома все в порядке, а братишка мой так и не прилетел из Москвы ни этим злополучным рейсом и никаким другим, он все так же только собирался. Так что беспокоилась я зря.
— Вы где? — кричала мама где—то далеко. Она почему—то всегда кричала по телефону, наверное, думала, что иначе её не услышат.
— Мы под Тайшетом. Завтра будем дома.
Перед Тайшетом, пока еще не совсем стемнело, мы увидели, что вокруг дороги стоит вода. Все вокруг затопило — и дорогу на турбазу «Дом рыбака», куда Андрей так хотел заехать переночевать, и луга, и берега речки Бирюсы. Вокруг был потоп, а мы об этом даже не догадывались!
На окраине Тайшета мы оказались в первом часу ночи. Дорога была пустынной, и не у кого было даже спросить, где гостиница. Шел ливень, шоссе то и дело освещало молниями. Что—то страшное рвалось у нас над головами, но мы не обращали на это внимания… Мы остановились, но даже не сошли с мотоциклов, чтобы не упасть.
— Надо бы спросить у кого… — таким тоном сказал Андрей, что я поняла — еще немного, и он просто рухнет от усталости.
Но он не упал, и даже умудрился поймать какую—то машину, и водитель, молодой парень, объяснил, как проехать к вокзалу, где была единственная на весь город гостиница, и Андрей даже запомнил это объяснение. Возле гостиницы Андрей ухнул в какую—то яму, которую не было видно из—за воды, и выбрался из неё только благодаря своему «Тенери».
— Да что же это такое? — крикнул он.
На крик обернулись прохожие, кто—то засмеялся.
У крыльца Андрей оставил меня с мотоциклами, сам, пошатываясь, пошел узнавать. Вернулся он быстро.
— Это конец! — сказал он. — Мест нет. Совсем. Нигде. Есть, правда, вероятность, что можно переночевать на вокзале, там есть какой—то зал длительного ожидания.
А потом я стояла у вокзала, и мне очень хотелось сесть прямо на асфальт, в лужу, и будь что будет. На меня недоуменно смотрели какие—то люди, и оборачивались автомобилисты. Мимо шныряли наркоманы и карманники. Я смотрела на все это с удивлением одичавшего человека, человека, успевшего напрочь отвыкнуть от города. За те двадцать минут, которые я провела, стоя под ливнем у центрального входа на вокзал, я успела пропитаться самой жгучей ненавистью к городу. И пусть меня простят все жители Тайшета, которые мирно спали в своих теплых постелях и понятия не имели о том, что я готова умереть от холода, потому что понимала я, что шныряют и с жадностью поглядывают на наши сумки совсем не самые лучшие представители Тайшета, но поделать с собой ничего не могла.
