— Это конец! — сказал он. — Мест нет. Совсем. Нигде. Есть, правда, вероятность, что можно переночевать на вокзале, там есть какой—то зал длительного ожидания.
А потом я стояла у вокзала, и мне очень хотелось сесть прямо на асфальт, в лужу, и будь что будет. На меня недоуменно смотрели какие—то люди, и оборачивались автомобилисты. Мимо шныряли наркоманы и карманники. Я смотрела на все это с удивлением одичавшего человека, человека, успевшего напрочь отвыкнуть от города. За те двадцать минут, которые я провела, стоя под ливнем у центрального входа на вокзал, я успела пропитаться самой жгучей ненавистью к городу. И пусть меня простят все жители Тайшета, которые мирно спали в своих теплых постелях и понятия не имели о том, что я готова умереть от холода, потому что понимала я, что шныряют и с жадностью поглядывают на наши сумки совсем не самые лучшие представители Тайшета, но поделать с собой ничего не могла.
— Ненавижу этот город! — сказал, лязгая зубами, вернувшийся Андрей. — Одни наркоманы. Не успел в двери войти, как ко мне уже подбежал отморозок. Морда — дебил дебилом. Купи, говорит парень, сотовый! Я что, похож на человека, которому нужен телефон? — он ярился, но положение наше было аховым — ночевать было негде.
Над головами раскалывалось небо, словно грозя смыть с земли весь этот Содом и Гоморру. Какие—то темные личности, зыркая на мотоциклы, остановились напротив нас, о чем—то посоветовались и ушли дальше. Андрей проводил их внимательным взглядом. Мимо нас прошмыгнуло несколько цыган, видать, на вокзале был табор.
— Надо бы валить отсюда, — процедил он сквозь стекавшую по лицу воду.
Я с ним согласилась. К нам еще не подошли только по одной причине — меня принимали за парня. А то бы они быстро распотрошили наши сумки. Охраны видно не было.
На стоянке Андрей нашел таксиста.
— Выведи из города! Может, покажешь кафе где—нибудь на выезде?
— Не проблема! Три сотни!
Это был грабеж, но выбирать не приходилось. Ругая жадного таксиста, погоду, забитые гостиницы, карманников и наркоманов, мы ехали за машиной с шашечками. Выезд находился в двух кварталах от вокзала. Андрей не стал спорить с таксистом, молча расплатился, махнул рукой.
— Не будет счастья ему, такому жадному! — и велел мне ехать на заправку, которая была напротив кафе. Никакого навеса над колонками не было, и до сих пор я могу только гадать, сколько же в мой бак налилось вместе с бензином воды. Наверное, не так уж и много, раз моя «Артесия» нигде не разу не заглохла.
Кафе оказалось дорогим, с претензией на элитность. Наши извазюканные в глине дождевики вызвали удивление у официантки, которая все же решила их не заметить, и косые взгляды у местной «золотой молодежи». Меня начало трясти от злости, стоило мне заметить их пристальное внимание, но деваться было совсем некуда, пришлось стерпеть.
— Вы, наверное, сильно промокли? — вежливо спросила официантка, принимая заказ, на что я довольно грубо ответила:
— До трусов!
Больше она с нами не говорила. Да и вид наш тоже не располагал к разговорам. К сожалению, похлебка, которую мы заказали, оказалась едва теплой. Не очень горячим был и кофе. Но все же здесь было довольно таки тепло, и после еды мне удалось унять дрожь, сотрясающую тело вот уже несколько часов кряду. Мы поели под косыми взглядами постоянных клиентов, еще какое—то время посидели, собираясь с силами. Хочешь не хочешь, а надо было ехать, потому что надежда у нас была только одна — на маленькую, но очень уютную гостиницу «У Петра», которая стояла где—то у Алзамая. До неё было то ли сорок, то ли шестьдесят километров по глине. Ночью по глине ехать нельзя. Аксиома. Но ехать надо — тоже аксиома.
Мы снова вышли под ливень. Андрей помог развернуть мотоцикл мне, подождал, пока я заведу «Артесию» и отъеду, потом стал разворачивать «Тенере» и от усталости уронил его. Четыре здоровенных амбала стояли на крыльце, курили, и равнодушно смотрели, как Андрей, который каждому из них едва доставал до плеча, пытался поднять мотоцикл и не мог… Меня словно бичом обожгло. Я буквально слетела с мотоцикла, кинулась к нему.
— Помоги… — прошептал он, и я помогла. Вместе мы кое—как подняли «Ямаху» на колеса.
— Держишь? — спросила я Андрея, и он кивнул. — Ты держи, не роняй, ладно?..
Кто—то презрительно бросил мне под ноги окурок. Я свирепо посмотрела вверх и затоптала еще тлеющий бычок в грязи. Я бы ударила сейчас любого, если бы они спустились с крыльца. Но они не спустились. С их стороны это было благоразумным.
А потом был ливень, и была глина, и была дорога. Когда мы останавливались, чтобы передохнуть, меня начинало трясти, и крупную эту дрожь унять было невозможно. Когда мы глушили мотоциклы, на нас вдруг обрушивалась тишина, потому что не было на дороге ни единой машины и ни одной фуры, и не было перегонщиков или «дачников», не было путешественников и спешащих по своим делам деревенских жителей. Не было никого, потому что в эту страшную грозовую ночь все забились по теплым норам. И слышали мы только шорох дождя… И странное ощущение появлялось у нас, и казалось нам, что нет и никогда не было всего остального мира, не было суетливых городов с суматошным движением машин, не было широких автобанов, гостиниц, кафе и ресторанов, не было «дачников» с их презрительными ухмылками и пухлыми бумажниками, не было и нет заправок, магазинов и водителей фур, и уложенных «пирожком» машин перегонщиков, нет Красноярска, Кемерово, Новосибирска. Нет Иркутска, Ангарска. И даже Тайшета тоже уже нет. Мир сузился до пределов видимости: только глина, вздыхающая под дождем стена леса, два мотоцикла и мы. И низвергающийся, бесконечный, как время, ледяной и стремящийся смыть все, что только можно и наяву, и из памяти, ливень… Все остальное пало во мрак и боле не существовало.
До гостиницы было шестьдесят километров, но последние двадцать — лежал новенький ровный асфальт. Дождь к этому времени прекратился. Быстрее, правда, я уже не поехала, потому что ничего не видела впереди, да и ехать быстрее означало замерзнуть еще сильнее, хотя, вроде бы, и замерзать было уже некуда… И когда я увидела желтый, теплый свет на стоянке перед «Петром», я не поверила. Не поверила и тогда, когда под колесами захрустел черный колотый камень площадки, которая была до отказа забита фурами и машинами, и даже когда мы приткнули свои мотоциклы на каким—то чудом свободный пятачок прямо пред крыльцом гостеприимного ресторанчика. Поверить в то, что мы все—таки добрались, меня заставили слова, прозвучавшие совсем рядом.
— О, гляди, полуфабрикаты приехали! — рядом раздался гогот.
Я сползла на хрустнувший под отяжелевшими от воды мотоботами гравий, медленно стащила с себя шлем, поудобнее перехватила его, и только тогда подняла глаза. Андрей уже распахивал двери ресторанчика.
Перед крыльцом, на кованой скамейке сидел, расслабленно раздвинув ляжки, обтянутые легкими светлыми брюками, темноволосый детина лет двадцати девяти. Он еще раз хохотнул, глядя на меня, и отхлебнул пива из бутылки. Я вдруг отчетливо услышала, как катится ему в горло пенное пойло. Ему, сытому и холеному, было хорошо!
А я вдруг расслабилась, поняв наконец, что передо мной просто один из тех самых типов, которые опасны только тогда, когда их много или когда ты — на их территории. Вообще, для меня мужчины делятся на две категории — на мотоциклистов и им сочувствующих и на всех остальных. Нет, я не максималист, и наверняка и те, и другие имеют право на существование. Беда лишь в том, что в число последних входят вот такие типы, которых полным—полно везде. И дело тут даже не в понтах, а, наверное, даже наоборот. Они не могли делать то, что делали мы — они боялись. И поэтому каждый раз, встречая нас, они хотели во что бы то ни стало унизить. С ними можно было драться, но не стоило. Потому что сами они не стоили даже тех слов, которые с такой легкостью произносили.
Я на мгновение остановилась перед ним.
— Какая умная мысль! — рявкнула я. — И, главное, оригинальная! Может, подумаешь, да и еще что—нибудь скажешь?
Начнет возникать, двину ему шлемом. Шлем выдержит. А там посмотрим! Он почему—то молчал. Я сплюнула ему под ноги и тяжело протопала внутрь.
Ресторанчик был полон. Я даже и не думала, что здесь в три часа ночи может быть столько народу! Мы с трудом отыскали место за столиком, заказали кофе. Как, оказывается, мерзко сидеть в мокрых холодных штанах! Я пила горячий кофе, но дрожь не проходила, чашка ходила в руках ходуном. Андрей пошел узнать насчет номера, хотя и так было понятно, что и здесь все забито.
— Я не знаю, что делать… — упавшим голосом сказал он, вернувшись и вопросительно глядя на меня. — Может, посидим до утра здесь? В шесть тридцать там должна освободиться комната отдыха. Все остальное занято до восьми.
— Я не могу, — честно сказала я, — я не выдержу, я замерзла. Может, рванем дальше, до Тулуна?
